Жан Шевалье был истый парижанин,
Любой костюм с иголочки на Жане,
Он модным был фотографом в Париже,
Всегда подтянут, выбрит и пострижен.
На Kи Бискэйн был съезд полиграфистов,
Я был по делу, он снимал артистов.
Но оказалось, мастерам гравюры*
Жан лекцию прочтёт про кракелюры.
На лекции я задавал вопросы,
Гордились мной коллеги малороссы.
Мы с Жаном подружились. Был он старше,
Но обожали Жана секретарши.
С ним на конгресс приехала подружка,
На сорок лет моложе, хохотушка.
И мы с женой гуляли с ними вместе,
И танцевали, и обедали в "Селесте".
А через год конгресс уже в Париже,
И был Париж осенний жёлто-рыжий…
Жан показал коллегам мастерскую,
(Вас утомить жаргоном не рискую).
Мы с ним потом гуляли по Парижу,
С тех пор Париж его глазами вижу.
– А в этом доме я родился… Боже,
Совсем "теперь" на "раньше" не похоже.
Жан загрустил.  – Поехали к графине!
Она была моделью и богиней,
Мы в Сен-Мало с ней ездили на воды
В те молодые праздничные годы…
– Графиня?
– Да, за графа вышла замуж.
– А почему?
– Теперь не знаю сам уж.
– Муж?
– Умер, говорили, вроде ишиас,
Она убеждена, что от излишеств.
Графиня оказалась очень милой,
Закрыла книгу и представилась Камиллой.
– Шеваль, ами, своди Артура в ледник,
Я стол накрою… где же мой передник?
А в погребе всё было, как в романах,
Крюки, окорока, сыры на рамах,
На стеллажах бочонки и бутылки,
Я ахал под шевалевы ухмылки.
Мы нагузились, поднялись к хозяйке,
Стол был накрыт на маленькой лужайке,
"Вуврей" был лунным светом позолочен…
Мы засиделись до глубокой ночи.
Жан дважды приносил ещё бутылки,
И чудные лимонные пастилки.
– Шеваль, ами, глоточек мне налей-ка!
Артур, дружок, я тоже ведь еврейка.
Признаться, я опешил, Жан однако,
Был глаже полировки кадиллака.
– Гордись, печатник, это только значит,
Графине ты по нраву, не иначе.
Камилла засмеялась и кивнула.
Тут я ввернул про пиршество Лукулла.
Жан усмехнулся и пожал плечами.
И всю дорогу оба мы молчали.
Потом  я прилетел в Париж зимою.
Жан целый день провёл тогда со мною
В своей квартирке для забот житейских,
Рю-де-Берри, квартал от Елисейских.
Он был задумчив и…  потухшим, что ли?
Мелком мой профиль на листочке толи
Вдруг набросал, установил в бороздку,
И обратился с жалобой к наброску:
– Я очень одинок, Артур, поверьте…
– Письмо… Камиллы штемпель  на конверте?
– Любовь, мой друг, не терпит повторенья.
И стал в камин подбрасывать поленья.
Прошло полгода, изредка звонили.
– Два марокканца девушку избили,
Зимой на выставку приеду в Штаты,
Везу свои последние плакаты…
Он не приехал. Витражи в соборе Меца,
Снимал. И умер от разрыва сердца.
Но я-то знаю… правда строчкой ниже:
Его убило одиночество
в Париже.

* вид печати.

02.17.15