Вчера мне исполнилось тридцать лет. Не так уж и много. Но мне кажется, что жизнь моя уже отзвучала, как слетевший с ветки осенний лист, гонимый временем-ветром куда-то без цели и смысла. Во мне нет больше наивной и всесильной радости обновления, нет способности возводить отношения с миром, как храм.
Вся иллюзорность бытия явилась мне слишком рано, всё закончилось, не начавшись, и в руках у меня ровно ничего не осталось – ни одной цветной ниточки после пронесшихся мимо маскарадов, ни одно из жизнеобольщений не воплотилось в судьбу.
У меня нет ни мужа, ни детей, нет близких друзей, мой круг общения предельно узок – это прежде всего мои родители и ещё коллеги по работе, да несколько поверхностных знакомых.
Мне кажется, я приближаюсь постепенно к какому-то пределу, за который страшно заглядывать. Наверное, я уродилась странной, не такой, как все. И поэтому у меня не получается слиться с той жизнью, которая происходит вокруг меня. В основном я лишь наблюдаю людей и их судьбы, стараясь никого не обременять собой.

Я слышала не раз, что мои чувства типичны для эмигрантов, которые волею судьбы вынуждены были в подростковом возрасте сменить одну страну на другую. Может быть, причина окружающей меня сегодня пустоты кроется именно в этом. А, может быть, всё дело просто во мне – такой, какая я есть. Ведь известно немало примеров, когда дети эмигрантов прекрасно приживались в новом обществе, заводили друзей, семьи, делали карьеру.
У меня ничего подобного не получилось, хотя я очень хотела обрести вторую родину и близких мне по духу людей. Мои подростковые розовые очки быстро разбились вдребезги. Возможно, мне просто не повезло. Очень-очень не повезло.
Может быть, я просто Гадкий Утенок, который в отличие от персонажа андерсеновской сказки не встретился со своими собратьями?  
За неимением друзей я доверяю свои мысли бумаге – или, точнее сказать, компьютеру. Он сейчас мой единственный друг и собеседник. Ненавязчивый, нетребовательный, исполнительный.
Мне хочется вернуться назад, в прошлое, и рассказать о том, что случилось со мной. Пролетело уже пятнадцать лет с тех пор, как я покинула родину, но я помню всё –  мои чувства и мысли, несбывшиеся надежды и боль разочарований так ярко, как будто это происходило вчера. Может быть, мой опыт будет кому-то интересен. Говорят, что рассказывать о себе – это способствовать и самопознанию других.

Мое бытие возникло из музыки. Я помню себя совсем маленьким ребенком, отвлеченным от детской возни с игрушками некой музыкальной вариацией, настолько ошеломляюще прекрасной, что я вдруг начинала плакать, не умея объяснить охватывавшие меня чувства.
В гостиной за роялем играла моя мать. В такие минуты она была не просто моей мамой, самым родным на свете существом, символом семейного уюта, управителем моих ежедневных детских нужд, на которого у меня имелись все права, но недосягаемым служителем какому-то высшему миру, куда я ещё не была допущена. Этот мир мне только предстояло постичь, но уже тогда, в раннем детстве, я откуда-то знала, что всё бытовое, поверхностное и мимолетное – совсем не то, ради чего мы живём.
Жизнь подлинная давала знак посвященным через звуки музыки, от которой сжималось сердце, и сильнейшие радость и грусть сливались воедино.
Мои родители много лет преподавали в Московской Консерватории. Мать была прекрасной пианисткой, отец играл на виолончели. Я была единственным поздним ребенком в семье, где музыка являлась не средством зарабатывания денег, но стилем жизни, способом миропознания.
В нашей семье царил свод негласных правил, которые все мы неукоснительно выполняли.
За каждым были закреплены свои обязанности. С раннего детства я сама убирала квартиру, готовила, ходила за покупками. Приходя из школы, сразу же садилась за уроки, и только после этого мне разрешалось смотреть телевизор или пойти гулять с подругой.
Меня учили играть на скрипке, но, согласно поговорке, что природа на детях отдыхает, больших успехов на музыкальном поприще я не достигла.  И тем не менее я относилась к своим  занятиям очень ответственно. Слово дисциплина никогда не произносилось вслух ни мамой, ни отцом. Просто мы все трое не представляли, что можно жить как-то иначе – явиться с опозданием на обед, оставить в прихожей грязную обувь, сказать кому-то из домашних грубое слово. Уважительное и бережное отношение друг к другу были альфой и омегой нашего существования.

Нередко мама, понаблюдав, как я едва притрагиваюсь за ужином к еде, говорила мне:
- Дашка, ты сегодня какая-то грустная. Давай сегодня посекретничаем перед сном?
Для неё не было неважных детских проблем. Все, что огорчало и тревожило меня, было и её заботой. Она откладывала другие дела, даже отменяла занятия с учениками, чтобы выслушать меня и успокоить. Мама очень рано начала общаться со мной, как со взрослой. Бывало, что я даже её не понимала. Я настаивала на своих детских обидах, переживала по пустякам. Мама говорила мне:
- Отпускай всё плохое из сердца, как птицу из клетки, пусть улетает прочь. Ни на кого не держи зла, это зло только тебя и будет разрушать.
Или повторяла:
- Все главные события вершатся в нас самих. То, что чувствует душа – и есть самое настоящее. Не обращай внимание на внешнее, материальное. Всегда отдавай любовь – без меры, без цели.  Все, что отдашь –  твоё. Что скроешь – то исчезнет.

Я слушала убаюкивающий материнский голос и засыпала в обнимку с любимой куклой.
Лишь со временем я стала маминым полноценным другом и собеседником. Мы часами разговаривали по душам на нашей уютной московской кухне с занавесками в цветочек, где на стенах висели репродукции любимых картин, а на плите весело надрывался чайник со свистком. И остывший чай в большой кружке с неизменно потопленной в нём маленькой серебряной ложечкой долго ждал своей очереди на клеенчатой скатерти.
Часто отец присоединялся к нам – это были наши семейные философские беседы.
Мы, как могли, противостояли бытовой рутине и всем прочим несуразностям бытия. В этом нам прежде всего помогала музыка. Она всегда была с нами, являясь проводником в мир высоких символов, куда можно было воспарить от слишком нарочитой материальной реальности. Музыка не оставила нас и когда мы уехали из России. Мне едва исполнилось пятнадцать лет.

Мои родители получили работу в Дании – в Консерватории города Оденсе на небольшом острове с коротким и не очень благозвучным для русского уха названием Фюн. После московских столичных ритмов и темпов, со стремительно меняющимся калейдоскопом событий, жизнь в датской провинции показалась мне замедленной съемкой некоего монотонного, невыносимо скучного действия. Большая комфортабельная квартира и окруженность бытовыми удобствами не могли компенсировать для меня отсутствие той  среды общения, в которой я выросла в Москве.
Первые месяцы мне казалось, что я пребываю в тюрьме-люкс, где всё устроено по высшему разряду, где вовремя подают хорошую еду и даже дозволяют выходить на прогулку в огромный тюремный двор, где всё есть – магазины, кафе, музеи, кинотеатры. Но всё это никак не отменяет сути затворничества в искусственной и чуждой обстановке, которая  вездесуща и вырваться из которой невозможно.
Видимо, у моих родителей процесс вживания в иноязычный, инакомыслящий и инакочувствующий мир свершался не так мучительно, как у меня. Они просто попали из одной музыкальной среды в другую –  родственную и понятную. Опять-таки благодаря профессии,  знание языка не было для них всеопределяющим условием адаптации  в новой стране. Они были профессоналами, и их ценили за это. Новые ученики быстро нашли с ними общий язык, где набор английских терминов был скорее вспомогательной условностью, нежели определяющей сутью общения.
Со мной всё обстояло совсем иначе. Я сразу же была вынуждена отправиться в датский класс к своим скандинавским сверстникам, где меня и еще двух девочек из Исландии и мальчика из Гренландии стали спешно обучать датскому –  фонетически сложнейшему – языку, от погружения в который у меня возникало ощущение, что язык мой скатывается в трубочку, а горло наполняется неестественными хрипами, похожими на клёкот больного голубя.
Мама как всегда старалась меня поддержать:
- Дашуня, не переживай. Это поначалу всё так непривычно и трудно. Вот выучишь датский, появятся у тебя новые подруги, и ты на всё посмотришь другими глазами. Мы ведь с папой сюда уехали и ради тебя тоже. Мы хотели, чтобы у тебя было европейское будущее.

Время, однако, шло, я потихоньку овладевала датским языком, но подруг у меня почему-то не появлялось. Когда я приходила утром в школу и бросала поверх голов своих одноклассников традиционное приветствие «Хай», несколько голосов эхом отвечали мне «Хай». Уходя домой, полагалось произнести «хай-хай», что я и делала, получая в ответ такое же дежурное «до свиданья». На этом моё общение с датскими сверстниками заканчивалось. На уроках я была поглощена одним – понять, что же сказал учитель, и если обратятся ко мне, выдать хотя бы мало мальски адекватный ответ.
На переменах  я сидела в классе с русской книгой, пока все остальные, шумно переговариваясь друг с другом, выходили во двор и куда-то разбредались своими кучками и группками.
От пустоты и одиночества я начала сначала вести дневник, а потом стала писать стихи и даже задумала фантастическую повесть.  Основной сюжет был такой: главную героиню – девочку-инопланетянку – родители силком привезли на Землю и попытались внедрить ради эксперимента в человеческую среду. Мне нравилось отождествлять себя с этой девочкой, поскольку Фюн и в самом деле казался мне другой планетой, плохо подходящей для нормальной жизни.
Неспособные выговорить букву «ш» датчане, каверкали мое имя на все лады, называя меня то Дася, то Даха. Полное имя –  Дарья – им тоже не давалось. Кто-то звал меня Дара, кто-то Дариа, не понимая, почему я часто не откликаюсь на их зов.
Так прошел год, не приблизивший меня ни на йоту к моему датскому окружению. Я заканчивала последний десятый класс в школе и собиралась поступать в гимназию гуманитарного профиля. Во мне теплилась надежда, что, может быть, там я встречу сверстников, близких мне по духу. Пока же родители оставались единственными людьми, с которыми я могла общаться и делиться своими мыслями и чувствами.

Мама по своему обыкновению старалась настроить меня на философский лад:
-  Знаешь, Дашенька, иногда нужно побыть одному, чтобы добраться до сути своей личности. В любой обстановке нужно оставаться собой. Помнишь, что говорил Томас Манн: «Культура там, где я...» Для тебя сейчас адаптация в Дании – это, безусловно, проверка на прочность, но если ты её выдержишь достойно, тебе будет намного легче в будущем, чем твоим сверстникам. Ты поймешь, что сильного человека  никакие обстоятельства согнуть не смогут.
Я слушала маму и соглашалась с ней, но в глубине души во мне зрел протест – почему я должна в шестнадцать лет подвергаться испытаниям на прочность в чужой стране в то время, как мои друзья в Москве живут полноценной жизнью – встречаются, общаются, ходят на выставки и в театры, устраивают праздники. Я же, как муха в паутину, попала в чужеродный мир, от которого душа моя бесконечно далека.
Это сводило меня с ума. Хорошо было рассуждать моим родителям, ведь в их возрасте внешняя среда уже не играла такой большой роли. На духовном фундаменте, заложенном в прошлом, они могли создать себе сносное желище из чего угодно – хотя бы из той же философии.
Для подростков же главный «строительный материал» личности – в окружающем мире. Идёт процесс накопления, выбора и рассортировки.  А что я могла накапливать для души в тугодумном датском захолустье, когда мои одноклассники не читали книг, при упоминании о классической музыке крутили пальцем у виска, зато с увлечением пролистывали на переменах порнографические журналы – ими был завален весь школьный двор.

Что мне оставалось? В шестнадцать лет невозможно было довольствоваться одними лишь философскими рассуждениями. Я еще должна была, как маленькая наивная бабочка-лимонница, выпорхнуть в мир, обольститься его цветами и красками, испытать на своих крылышках порывы немилосердного ветра, попасть в грозовой вихрь и всё-таки выжить, несмотря ни на что. Вот тогда философская мудрость могла бы, возможно, стать моим поводырем в земных делах. А счастье и страдания могли бы предстать в диалектическом единстве. Но лишь потом, потом.
А что же сейчас? Что было у меня в настоящем? Бесконечные страницы дневника, исписанные мелким почерком. Многочасовые одинокие прогулки у вечно холодного моря, где чайки распарывали белесый воздух пронзительными криками. Нежелание утром открывать глаза и вступать в чужой промозглый день с небрежно наброшенной на него мелкой сеткой дождя. Редкие звонки в Москву друзьям, которые маскировали своё неизбежное отдаление от меня преувеличенно радостными репликами и формальными вопросами.
Я чувствовала себя в Дании себя Гадким Утенком – одиноким, нескладным, несуразным, делающим всё не так и совсем не похожим на других утят. По иронии судьбы великий сказочник родился именно в Оденсе, и мы даже ходили с классом в его музей. Там традиционно устраивались костюмированные представления на темы сказок Андерсена и даже можно было сфотографироваться с героями андерсеновских сказок. Помню, что я сфотографировалась с Гадким Утенком и даже послала этот снимок в Москву друзьям с подписью «два утенка».

Мама тогда посмеялась и сказала:
- По-моему тебе надо было сфотографироваться с принцессой на горошине.

А через некоторое время у меня вдруг неожиданно появились русские знакомые.
Встреча произошла в супермаркете, где я вдруг услышала русскую речь.
На фоне датского языка, схожего с резким скрежетом шин на крутом повороте, родная речь прозвучала для меня райской музыкой. Русские девочка и мальчик о чем-то переговаривались возле кассы, и я поспешила к ним – как  бабочка на огонь. Мы познакомились. Лера и Влад оказались братом и сестрой – близняшками – из Перми. Они были старше меня на два года и приехали в Данию учиться в бизнес-колледже. Родители, у которых был свой процветающий металлургический бизнес на Урале, послали их в благонадежную, как им представлялось, Данию в целях получения европейского образования и приобщения к европейской культуре.
Давать детям из обеспеченных семей образование за границей стало модным  веянием времени. Родители Леры и Влада не жалели средств для того, чтобы дети учились и ни в чём себе не отказывали. Они не только оплачивали учёбу, но и снимали для близняшек квартиру в центре Оденсе, что было роскошью для датских студентов, преимущественно ютившихся в студенческих общежитиях – так называемых коллегиумах.
Лера и Влад сразу же поведали мне, что у них нет необходимости изучать датский язык – обучение в колледже происходит на английском. На том же английском они прекрасно объяснялись в магазинах и других общественных местах.
Друзей среди датчан у Леры и Влада не было так же, как и у меня, поэтому они искренне обрадовались нашему знакомству и сразу же предложили встретиться в ближайшие выходные и по выражению Влада – где-нибудь оттянуться.
Мы договорились сходить на ночную дискотеку, где собиралась датская молодежь всех видов и мастей. Лера и Влад уже бывали там не один раз и заверили меня, что будет «прикольно».
Я еще ни разу не ходила на дискотеку в Дании – разумеется, не потому, что была слишком домашней девочкой. Просто не находилось соответствующей компании – не отправляться же на танцы в одиночку.  
Теперь случай, наконец, представился, и я не могла дождаться субботы.  Я надеялась, что, может быть, и с датчанами мне удастся наладить контакт, ведь одно дело школьная атмосфера и совсем другое –  дискотека, неформальное общение.
У меня ещё были свежи в памяти наши московские школьные дискотеки, на которые нам разрешалось приходить уже с седьмого класса. Мы любили эти вечера с изобретательными диск-жокеями и световой музыкой, с атмосферой веселой игры, где участники без слов понимали друг друга. Там наши тайные школьные романы часто становились явными, хотя и оставались овеяными флером целомудренной романтики.
О чём-то подобном мечтала я, примеряя у зеркала новое платье, готовясь пуститься в неизведанное плавание по морям датской ночной жизни.
Когда мы встретились с Лерой и Владом в условленном месте, их стиль одежды меня крайне удивил. Влад облачился в дырявые джинсы и мятую футболку, а Лера предстала в короткой до беспредела юбке, ярко зеленых колготках и стоптанных кедах. Я рядом с ними напоминала Наташу Ростову, собравшуюся на первый бал, но решила не придавать всему этому значения. В конце концов, полумаскарадный костюм близнецов мог быть просто своеобразной шуткой, веселым эпатажем.
Главное, я сама чувствовала себя принцесой. Мои длинные золотистые волосы развевались по ветру, изящное – в меру длинное, в меру короткое платье – подчеркивало талию, а высокие каблучки делали походку грациозной. Мне казалось, что именно в этот вечер должно произойти что-то особенное, что, возможно, изменит моё отношение к Дании, и все мои предубеждения развеются, как мрачные тени.
Как только мы вошли в помещение дискотеки, меня оглушила такая громкая музыка, что мне сразу же захотелось выбежать обратно на улицу. Всё это напоминало непрерывный гул сотен реактивных самолетов,  от которого голова превращалась в чугунный котел. Было невозможно расслышать кого-либо в этом адском грохоте, но присутствующих, похоже, это не смущало.
Лера и Влад, чувствовавшие себя в местной атмосфере, как рыбы в воде, сразу же потянули меня к стойке бара, где музыка была чуть-чуть потише, хотя официанту всё равно приходилось изрядно напрягаться, чтобы расслышать заказ.
Мы прокричали ему  «три пива» и присели за один из пустующих столиков – время ещё было не позднее, и легко можно было найти свободные места. Я начала осматриваться вокруг. Первое, что мне бросилось в глаза, была неряшливая одежда танцующих. Некоторые молодые люди танцевали в расстёгнутых рубашках и спущенных до трусов джинсах. У многих девушек были на плечах татуировки, а на запястьях браслеты с массивными металлическими шипами. У кого-то в ноздрю или в губу было продето маленькое колечко, попадались и такие, кто носил кольцо, зацепленное за кожу живота – чтобы это наглядно продемонстрировать, блузки задирались наверх, а юбки или брюки спускались до предела вниз. Я в своем нарядном платье почувствовала себя странной экзотической птицей, залетевшей по ошибке в стаю ворон.
«Здесь готы часто собираются – прокричал мне на ухо Влад – у них такой чёрный стиль с шипами, прикольно да?»
Я понятия не имела, кто такие готы, но выглядели они, по моим понятиям, не прикольно, а откровенно отталкивающе. Танцы тоже были какие-то странные – кто в лес, кто по дрова. На небольшом пятачке люди размахивали руками, сгибались в три погибели и снова разгибались, кружились, сшибались плечами и бедрами, а кто-то, едва стоя на ногах, сомнамбулически раскачивался на месте. Было очевидно, что тон всему задавал сильный алкогольный градус. Влад свойски подмигнул мне: «Подожди, мы ещё не в теме, дозреть надо!...» Они с Лерой уже заказывали по второму пиву, а я едва притронулась к своему.

Мне стало скучно. Меня мучила невыносимо громкая музыка. Даже если бы мне и захотелось пообщаться с кем-либо из присутствующих – это было бы невозможно. Не тянуло меня и танцевать среди острых шипов и оголённых животов. Но встать и уйти было неудобно – не хотелось обижать своих новых знакомых, и я продолжала сидеть на месте, уставившись в почти нетронутую кружку с пивом, борясь с неодолимым желанием прикрыть уши руками.
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась – надо мной возвышался внушительных размеров парень с соломенными кудрями и алкогольной мутью в глазах. Светлая рубашка на нём была наполовину расстегнута, но ни шипов, ни татуировки на груди не наблюдалось. Явно не гот – подумала я. Парень растянул губы в улыбке: «Du er en flot sild – skal vi danse?» ("Ты классная селёдка - потанцуем?")
Я отказалась как можно вежливее, но парень не унимался. Он уселся рядом со мной – за нашим столиком было одно свободное место – и попытался положить руку мне на плечо. Я отшатнулась, чем явно позабавила Влада и Леру. Лера бросила мне по-русски: «Ты чего –  викинг ништяк! Сама не хочешь – мне отдай!» Парень, чуть покачиваясь на стуле, удивлённо переводил взгляд с Леры на меня и обратно, как будто решая в уме непосильную математическую задачу. Наконец он выдавил из себя: ”Hvad sprog taler I?” ("На каком языке вы говорите?")
Получив ответ, викинг воодушивился. «Да-нет-водка-Путин» – произнёс он, явно довольный собственной изобретательностью. Лера же вдруг перепорхнула со своего места к нему на колени. Викинг обхватил ее за талию, заскользил внушительной петярней по зеленым колготкам. Еще через минуту они уже смешались с толпой танцующих. Влад поднялся и направился к столику, где расселись девушки-готки, бросив мне на ходу: «Пойду пока вон тех чувих постреляю!»
Не помню как я оказалась на улице. Моросил дождь. Мною владели досада и разочарование. Я уже собиралась позвонить родителям, чтобы забрали меня домой, но меня неожиданно догнал Влад: «Чего сбежала-то? Не прокатило? Ну ладно, можно просто так пошмонаться. Подожди, я только Лерку вытащу!»
Через пять минут мы втроем уже шагали по центральной улице Оденсе мимо переполненных кафе и баров, обходя пьяные компании – нам вдогонку неслись неразборчивые датские реплики. Настроение моё несколько улучшилось – всё-таки мне было приятно, что новые знакомые проявили солидарность и не оставили меня одну. Лера правда не удержалась от комментария: «Ну ты Дашон у нас прям девочка-ромашка в ажурных чулочках. Другого в Дании ничего нет. Только так все отрываются. И ничё – нормально, не на балет пришла-то…»
Влад тоже бросил реплику:
- Ну да, а знаете, как у датчан вообще эти дискачи называются?  Мясной рынок. Так сказать, подбор кадров на ночь, а наутро – аревуар, и никаких претензий друг к другу. Легко, удобно, современно. Презервативы в кармане, зубная щетка в сумке.
Я не удержалась от наивного вопроса:
- Они что никогда не влюбляются, парами не ходят? Не женятся?
Влад посмотрел на меня со снисходительной ухмылкой:
- Ты чё правда с яблони упала? Одно другому не мешает. Это, так сказать, параллельные миры. Приправа к основному блюду, иначе скучно.
Лера подхватила тему:
- Ну да, я читала – они вообще считают, что измены укрепляют супружеские отношения, ну типа временная смена дискеты, чтобы друг от друга тошно не стало. Еще и круче бывает – вместе в свингер-клубы на групповуху ходят. Ещё женами-мужьями меняются. Но это в Швеции в основном. Да, продвинутые они тут, не то что у нас…
Я не удержалась:
- И ты что – хотела бы так жить? С мужем на групповуху?
- Ну и что такого? Всё надо попробовать. Зато всё честно, без ханжества. Секс – это свободная стихия, в клетку не посадишь.  
Влад остановил нас:
- Ладно, кончайте дискуссию. На дело сходим?
Лера закивала  головой. А я ничего не поняла:
- На какое дело?
- Да курнуть охота. Давай с нами. Сегодня угощаем. Тут одна база есть недалеко.
Я вконец растерялась.
- Я не курю.
Влад рассмеялся.
- Слушай, ну попалась ты нам – просто из пансиона благородных девиц. Ну ладно, придётся с тобой ликбез по всем статьям проводить. Короче, пошли, потом врубишься.
Мы подошли к уютному домику с черепичной крышей в андерсеновском стиле. Влад позвонил в дверь, сказал нам с Лерой:
- Тут меня подождите.
Через пять минут появился  довольный, объяснил мне:
- У нас в группе в колледже один чувак недорого продает, всегда можно перехватить. А родичи у него – ну просто золото, ни во что не вмешиваются. Ладно, айда на аэродром.
Аэродромом оказался небольшой сквер с лавочками, спрятанными среди  деревьев. Влад подмигнул мне:
- Ты вправду что ли траву никогда не загоняла или пургу гонишь? Говорю же – угощаем. Что за мина такая недовольная? Летать не любишь? Говорю тебе – кайф полный.
 
Я вдруг почувствовала себя участницей какого-то примитивного и затянувшегося фильма, в котором я играю совершенно чуждую себе самой роль, да ещё при этом изо всех сил пытаюсь убедить себя в том, что мне это нравится, что в этом есть какой-то смысл.
Я сказала:
- Мне надо домой.
Повернулась и ушла. Влад и Лера не проронили мне вдогонку ни слова. Видимо, они решили, что я безнадежна.

На другой день я сидела на диване и плакала, а мама гладила меня по голове.
Я уже рассказала ей о своем горьком опыте приобретения русских друзей, об аде датской дискотеки, о неудачном посвящении меня в травокурильщицу и о том, как это грустно и тоскливо идти одной и никому не нужной по чужому городу, с мокрыми от дождя прядями волос, со странной неразберихой мыслей в голове. Со всей этой расстилающейся передо мной бескрайней и мгновенной жизнью, которой я не могу найти применения, которая совсем не складывается для меня в красивое единое целое, но распадается на бесформенные, бессмысленные фрагменты.
Я говорила маме:
- Это просто какие-то роботы, зомби, не знаю кто. У них есть только две программы. Или равнодушное отстранение или резкий переход всех границ под воздействием алкоголя. Никаких полутонов и оттенков отношений, постепенного узнавания друг друга и сближения душ. Просто сразу пятерню под юбку, а потом уже вопрос: как тебя зовут? А главное, они всем навязывают свой стиль жизни и поведения. Знали бы родители Влада и Леры, что посылают им деньги на травку! Наверняка, убеждены, что дают детям все самое лучшее в жизни. А детей эвакуировать надо из этой Дании, пока не поздно.

Мама долго слушала меня молча, потом сказала.
- Понимаешь, Дашенька, каждый человек проходит свой путь, но что бы ни случалось с ним  – это всегда самопознание и выбор определённых жизненных ценностей. Я рада, что ты вчера сделала свой выбор в эту, а не в другую сторону. Значит, мы с папой что-то вложили в тебя такое, что не позволяет тебе рабски следовать правилам окружающей среды, и я очень этому рада. Я уже говорила тебе, что, может быть, приезд в Данию – это проверка твоей личности на прочность. А что касается секса и любви… Не сомневайся, вся эта европейская сексуальная раскованность и вседозволенность настоящей радости никому не приносит. Всё это от духовного бессилия и невозможности испытать истинное счастье любви. То, что ты сейчас видишь вокруг – просто результат заблуждения, что есть две разные правды – души и тела. На самом деле человек един, и тело наше в вечном таинственном сговоре с душой. И вся наша сексуальность сопряжена с нашей духовной сутью. Ты когда-нибудь сама в этом убедишься, а пока просто поверь мне, что это так: физическая близость, а иной раз просто один-единственный поцелуй с любимым человеком помнится всю жизнь и всю жизнь одаривает светлой энергией. А случайная связь забывается мгновенно – как будто тело никогда не испытывало этого чисто физического удовольствия. Кто-то конечно использует свою сексуальность исключительно в гастрономических целях – попробовать как можно больше разнообразных эротических яств, но это всё равно что использовать компьютер, как табуретку. Или как ещё это объяснить? В принципе опьянеть можно и от бормотухи, но разве сравнишь это с небесным нектаром, которым одаривает любовь? Подумай сама, почему секс – единственный вид физического наслаждения, который столь глубинно сопряжен с нашей духовностью, с проявлением всего самого лучшего, самого человеческого в нас – в отличие от животных, хотя понятие любви и верности есть, кстати, и у них. Потому что мы вольны выбирать сами – говорим мы через секс с Богом или с дьяволом? И тебе тоже предстоит сделать этот выбор…

Мамины рассуждения показались мне несколько абстрактными, хотя в целом я была с ней согласна. Я спросила:
- Но объясни тогда, почему многие всё равно предпочитают, как ты говоришь, сексуальную бормотуху, а не небесный нектар любви? Ведь если есть выбор – кто же не пригубит коньяк столетней выдержки, а удовольствуется дешёвым портвейном?
Мама улыбнулась:
- Я тоже всю жизнь над этим думаю и не понимаю, почему многие живут с нелюбимыми и расстаются с теми, кого любят. Я думаю, что всё это потому, что любовь –  не только величайшее счастье, но и тяжелейшее испытание. Любовь – это парение в облаках над ножами. Это существование на предельном напряжении всех эмоциональных сил. Это постоянный страх потери, измены, страх того, что в следующую секунду взаимность твоей любви не будет подтверждена, и тогда ты упадёшь в бездну боли, не зная, удастся ли опять воспарить на облаках счастья. В любви нет ничего неважного, в любви всё не всё равно, от этих мучительных перепадов из рая в ад зависит вся твоя жизнь, весь смысл твоего существования.  Помнишь из «Юноны и Авось» – «Для любви не названа цена, лишь только жизнь одна…» Не все обладают мужеством любить по-настоящему. И, конечно же, не всем дано встретить настоящую любовь…Не знаю, от чего это зависит. Возможно, нам с папой просто очень-очень повезло. Нам не так важно, где быть вместе – в России, в Дании или на другой планете. Главное – быть рядом, не расставаться. И знать, что у нас есть ты и наша музыка, наши ученики – мы наверное, очень счастливые люди, хотя тоже не всегда это осознаем, такова уж человеческая природа – не ценить того, что имеешь. Попробуй тоже найти что-то хорошее в своей жизни, поверь в то, что впереди у тебя много радости и счастья.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Мама, к сожалению, ошиблась. В моей жизни не случилось счастливых перемен. После школы я училась в датской гимназии, где окончательно убедилась в том, что устроена иначе, нежели мои датские сверстники. Я в совершенстве овладела датским языком, но это не приблизило меня к моим однокурсникам. Мне были бесконечно скучны их разговоры, их интересы, не понятен их юмор. Чтобы отдать должное датчанам, могу сказать, что они со своей стороны не донимали меня, не смотрели на меня свысока, не дразнили – в этом смысле мне больше повезло, чем Гадкому Утенку из небезызвестной сказки. Они просто меня не замечали. Я была для них никем и ничем, как и они для меня. Учителя относились ко мне повнимательнее и, наверное, чуточку потеплее – я отлично успевала по всем предметам – но по сути так же равнодушно.
В первый год обучения в гимназии я всё же сделала попытку поучаствовать в местных вечеринках, но они мало чем отличались от моей самой первой, столь разочаровавшей меня, датской дискотеки. Главной целью этих сборищ было напиться до умопомрачения. Ни вкусом, ни фантазией качественного party такое времяпровождение не отличалось.
Будучи очень впечатлительной и влюбчивой, я несколько раз увлекалась – правда, весьма поверхностно и исключительно на наживку внешности – молодыми людьми на своем курсе. И даже предпринимала попытки обратить на себя их внимание, но ответного сигнала не поступало.  
Русских знакомых у меня больше не появлялось, хотя с годами русская речь на улицах Оденсе становилась всё более частым явлением. Но я уже не летела на русский язык, как бабочка на огонь. История с Лерой и Владом научила меня: мало говорить с людьми на одном языке, главное – совпадение духовных ценностей. Именно этого я в Дании так и не смогла обрести.
Мои родители по-прежнему оставались моими единственными близкими людьми  – мы продолжали часто видеться, несмотря на то, что к моменту окончания гимназии я уже переехала в свою собственную маленькую квартирку, которую могла снимать, получая  стипендию и подрабатывая переводами.
После гимназии я поступила в Университет на отделение английской литературы. Многие советовали мне поступить на русскую филологию, но я этого не сделала – не хотелось превращать в профессию всё то, что было для меня скорее областью приватной. Я продолжала много писать по-русски – в том числе, стихи и рассказы – но была уверена в том, что мои литературные опыты никому, кроме меня, не интересны.
Пять лет учебы в Университете пролетели быстро и тоже показались мне довольно поверхностными. Я отсиживала лекции с однокурсниками, писала водиночку проекты, приходила на экзамены, успешно их сдавала. И снова уходила в свой мир, которым никто из окружающих не интересовался. Учиться мне, впрочем, нравилось – я всегда любила английских писателей и хорошо знала английский язык, но в то же время я чувствовала, что университетский мир в Дании тоже совсем иной, чем в России.  Все мы – я, другие студенты и преподаватели – общались между собой лишь формально. Просто исполнялся некий общественный ритуал, чтобы по истечении пяти лет получить диплом – пропуск на другую ступеньку социума. Ни разу за пять лет в Университете мне не довелось поговорить с преподавателями на тему, выходящую за рамки учебной программы. Это отняло бы у преподавателя время, а ведь каждая его минута была учтена и оплачена.  Университет научил меня дисциплине самообразования, дал определённые знания, но не дал теплоты и непосредственности человеческих отношений – всего того, чего в Дании днём с огнем не сыщешь.
Уже несколько лет я занимаюсь переводами с английского языка на датский и параллельно преподаю три раза в неделю английский язык в гимназии.
Я давно уже научилась сама не выходить за рамки предписанного в этом обществе. Приходя в класс к своим ученикам, я надеваю маску  лояльного преподавателя – со мной можно договориться, я закрываю глаза на несделанные уроки и лёгкий налет панибратства по отношению к себе. Это очень по-датски, и я на неплохом счету в своей гимназии. По крупному счёту мне все равно, как проходят мои уроки – лишь бы они скорее закончились, и я могла вернуться домой к переводам, которые отвлекают меня от мрачных мыслей и осознания пустоты моего бытия.
На выходные я часто хожу в местную лютеранскую церковь на концерты органной музыки – мне кажется, что это возвращет меня в детство, в ту пору моей жизни, когда всё вокруг ещё было так чарующе невнятно и так обнадеживающе прекрасно.
Я люблю слушать Баха – его музка кажется иногда трагичной, но это от мудрости и глубины. На самом деле Бах – Великий Оптимист, истинно верующий гений, воспринимавший жизнь и музыку через Господний Свет.
Я часто думаю о том, что у таких, как я –  детей, родившихся и воспитанных в воинствующем атеизме –  невосполнимо отнята непосредственность религиозного восприятия мира. Мы не впитали Веру с молоком матери, мы гадкие утята изначального безверия, и в этом смысле нам очень трудно стать прекрасными лебедями.
Но тогда – кто же мы такие? Не утята, не вороны и не лебеди. Уже не совсем русские и уж точно  не датчане (французы, немцы, американцы).
Кому мы нужны такие, кроме родителей, которые не вечны, если и сами себе мы не очень-то нужны?
Кто придумал для нас – пылких сердцем и душой – странную полужизнь, в которой наши чувства и порывы невостребованы и странны для окружающих?
И есть ли у нас ещё хотя бы крохотный шанс что-то изменить в своей жизни?
Расправить в один прекрасный день крылья и полететь навстречу Баху, навстречу Богу и  настоящей любви.