Мамин звонок разорвал тишину пасмурного декабрьского утра:
– Таня, умер твой отец.
Первое, что она тогда почувствовала, был толчок в грудь, как будто ее вынесло за пределы настоящего времени и привычного миропорядка. Сердце сдавило стальной прищепкой, и Таня долго сидела неподвижно, глядя на серый рассвет – вставленный в окно кусок грязноватой холстины, который лишь на несколько часов вытеснил кромешную зимнюю темноту.
Она и сама как будто летела в темную бездну – то ли в предрождение свое, то ли в  будущее небытие. Может быть, душа отца, отлетая, воссоединилась с душой Тани и  повлекла ее за собой? На несколько мгновений Таня перестала быть отдельным существом – она была лишь частью своего отца. Часть эта посредством магии земных воплощений отделилась когда-то от своего изначального целого и вот снова вернулась – в голос отца, улыбку, наклон плеч, полуприкрытые в задумчивости веки.

Потом подхватил Таню водоворот практических дел: нужно было купить билет на ближайший рейс в Москву, получить российскую визу, обсудить бытовые вопросы с мужем, на которого ложились заботы об их восьмилетнем сыне.

Душа очнулась только в церкви:
«Упокой, Господи, во Царствии Твоем новопреставленного раба Божия Александра…»

                                                                      . . .

Таня закрывает глаза и переносится в раннее детство. Мир еще только открывается для нее, как книга со множеством цветных картинок – веселых и страшных. Но одно ей уже известно - папы у нее нет. Не то чтобы нет совсем. Смутно очерченный образ отца все-таки существует в Танином сознании и даже обретает ненадолго реальные черты, когда отец появляется у них в доме редким и непредсказуемым промельком.

Сквозь дымку самых первых Таниных воспоминаний проступает загар сильных мужских рук, с поспешной бесцеремонностью вынимающих её из кроватки. Таня не подготовлена к столь резкому вторжению чужого в ее маленький уютный мир, защищенный теплом маминых рук, маминым тихим убаюкивающим голосом.
Этот же человек говорит слишком громко, вокруг него – седые хлопья сигаретного дыма, разносящего запах тревоги. Поднимая Таню, он так неловко и больно сжимает ее под ребрами, что становится нечем дышать. Таня плачет, и мама тут же вбегает в комнату  – «Осторожней пожалуйста с ребенком!» – отнимает Таню, успокаивает и снова укладывает в кроватку.

Вскоре Таня уже знает, что мужчина, который приходит к ним, и с которым мама почему-то разговаривает неестественным голосом –  это ее отец. Оказывается, отец должен быть у каждого ребенка, поэтому есть и у нее. Но еще Таня знает, что когда она заснет и проснется, отца уже не будет в комнате, и его черты быстро улетучиваются из ее памяти.
Действительно, ни в жизни Тани, ни в ее лексиконе отца не существует. Нет его вместе с мамой и бабушкой за столом, когда приходит время завтракать или обедать. Он никогда не читает Тане сказок, провожающих в сон, не дает ей лекарство, если Таня заболевает, не накрывает теплым одеялом на ночь, не гладит по голове. Не бывает его и в детском саду, куда другие отцы приходят за своими детьми, а Таню забирает только бабушка.

В мире взрослых – царстве житейских обусловленностей – свой сюжет, свое толкование: Таня – поздний ребенок у матери и слишком ранний у отца. Узнав о беременности мимолетной, как ему представлялось, возлюбленной, примчался он к виновнице досадной ситуации взъерошенно недоумевающий – под вольным знаменем ненакуражившейся еще молодости и недвусмысленно высказал свое отношение к происходящему.
Мама упрямо и скорбно поджала губы, и жест этот сросся с ней навсегда. Отец же Танин исчез, чтобы забежать ненадолго спустя полтора года – вероятно, для того, чтобы узреть воочию, что дитя действительно появилось на свет.
Заготовленная фраза: «А это точно мой ребенок?..» так и не сорвалась у него с  губ, потому что из комнаты навстречу ему, заливаясь смехом и изо всех сил топая ножонками по полу, выбежала точная копия его самого, разве что уменьшенная в размерах.
И ведь появлялся же он, появлялся иногда, тянула его какая-то сила.
Снова и снова возникает перед Таней череда цветных бликов, удержавшихся в неводе памяти. Вот Тане уже четыре года, и они с мамой гуляют в зоопарке. Появляется там и отец, и вместе с ним – незнакомая женщина, как впоследствии выясняется – невеста отца, на которой он так никогда и не женился, но которой он хочет показать Таню, чтобы все было по-честному. А Таня на каком-то наитии вдруг делает то, чего никогда не делала раньше: берет своих родителей за руки и щебечет без остановки: «мама-папа-мама-папа - мама…»

А потом Тане уже семь лет, и грим недоговоренности стирается неизбежными вопросами, и мама, скорбно поджав губы, выкладывает перед ней стопку черно-белых фотографий.
Вот отец в военной форме – строгий, подтянутый, бесцеремонно обаятельный. А вот он на отдыхе в Крыму, в окружении друзей, женщин, красивой природы. Все хотят быть в пространстве его неотразимой личности: люди, горы, море. Ему никого не нужно специально покорять, все покорены самим фактом его существования.
«Когда-нибудь ты поймешь…» –  говорит мама, отводя глаза, и Таня хочет сказать ей, что она уже сейчас все понимает, но не произносит ни слова, только сердце улетает в глухую бездну.
Таня вообще плохо разбирается в своих чувствах – они  перепутаны и противоречивы. Одно только безусловно: человек на фотографиях – это она сама, и ей известно о нем всё. Этого нельзя объяснить словами. Это глубже, первобытнее, чем то, что она знает о других вещах в мире. Просто магия генов, язык крови открыли ей, что нет ничего естественнее на свете, чем видеть этого человека каждый день, вплетать в его голос свой голос, в его смех свой смех, утыкаться носом в его плечо, забираться с ногами в кресло, где только что сидел он и класть руку на подлокотник точно так же, как и он.  
Но в действительности отца рядом с ней нет, и Таня чувствует, что через ее сердце проходит  ледяной сквозняк, с которым не может справиться даже та безусловная  материнская любовь, которой она окружена.
Тане вообще тесновато в их маленьком женском мирке, родном до слез и немного жалком. Ей хочется закрыть глаза и бежать не останавливаясь, когда ее настигает громогласный шепот интеллигентных бабушкиных приятельниц: «Боже мой – уйти от такого ребенка…»
На родительских собраниях учителя заявляют маме: «Таня очень умная, но слишком стеснительная и совсем не улыбается…»
«С ним я бы смеялась» – думает Таня, и воображение рисует ей бесконечные сюжеты встреч с отцом. Но отец давно уже не приходит к ним – не приходит месяцы и годы. И это значит, что в его жизни есть нечто более важное, чем Таня. Настолько важное, что он не хочет видеть ее, разговаривать с ней, класть руку ей на плечо, гулять с ней в парке по цветному ковру кленовых листьев. Танина невыносимая тоска по отцу, как и вся Танина жизнь существует очень далеко от него, никак не задевая, и Таня не может с этим смириться.  

И настигает еще один блик памяти – ядом капает на сердце: Тане десять лет, воскресенье, вся Кропоткинская под белым пледом снега; они с мамой идут в Пушкинский музей, куда привезли французских импрессионистов. А им навстречу стрелой летят санки, на которых восседает краснощекая девочка в куртке веселого розового цвета. И совершенно ясно, что только мужские руки способны так легко везти эти санки по снежным завалам, только безграничная отцовская любовь может вызвать этот беззаботный счастливый детский смех.
Девочка на санках и мужчина уже промелькнули мимо, но Таня останавливается и смотрит им вслед. В это мгновение она до конца осознает, что обокрадена невосполнимо, необратимо навсегда. И сколько бы счастья ни уготовила ей впереди судьба, душа ее, возвращаясь в детство,  будет неизменно натыкаться на темный провал, где нет и не будет никогда искрящихся снегов той радости, которая навсегда останется с розовой девочкой на санках, самоуверенно въезжающей в будущее под защитой отцовских рук.

А потом Тане уже четырнадцать, и она невероятно красивая, и умирающая бабушка держит ее за руку. И жизнь солона и сладка одновременно, потому что непереносимое горе первой потери сливается в Танином сердце с невыносимым счастьем первой любви. И сводит с ума зацветающая липа, и первая любовная записка, как уголек, сжигает ладонь. Надо собираться на первый бал, но как всегда нечего надеть, и мама приносит с работы вещи, которые уже заносили некрасивые дочери ее сослуживиц. Таня рыдает, закрывшись у себя в комнате, и мама, проходя мимо двери, бросает: «Ну что ты хочешь – твой же отец никогда не платил алименты…»
Таня замечает, как мама начинает стареть. Старость незаметно подкрадывается к ней через усталость, которая никогда уже не стирается с лица, через неизменно скорбную складку у губ и вечную озабоченность в глазах. И Таня вдруг открывает в себе доселе немыслимое: она не хочет быть такой, как мама, ей чужд замкнутый, утонувший в унынии, материнский мирок – символ самоотречения.
Таня хочет иного. Она хочет черпать краски из всей палитры своей личности и создавать неповторимую живопись своей судьбы. Она хочет пленять всех вокруг и очаровываться самой. Жизнь вдруг предстает искрящимся шампанским, пьянящим бесконечными возможностями.
Как старую змеиную кожу, сбрасывает она с себя комплексы стеснительного подростка и, окончив школу, с изумившей всех легкостью сразу же поступает в Университет. Она окружена поклонниками и друзьями, она умна и общительна, чуть-чуть сумасбродна, и это идет ей.
Чем же вызван этот энергетический взрыв обновления?
Таня снова сидит перед альбомом с семейными фотографиями – черно-белыми, уже желтеющими по краям. Вот мама и отец. Мама несомненно красива – красотой классической, самой в себе замороженной, до самой себя почти не снисходящей.
Внешность отца, напротив, вся напоказ – яркая, провоцирующая. Весь он искрится, куражится, заигрывает с жизнью, пьет ее, как коктейль, и видно, как ему вкусно. Не военный – актер, уверенный в своем всепокоряющем обаянии.
Голос крови, магия генов – это их воля. Тане не очень понятно мамино восприятие мира и глубинно понятно папино. Ей не важно – хорошо это или плохо, просто она такая, какая есть. Она папина дочка, и ей нравится смотреть на мир отцовскими глазами, впитывать бытие его кожей, проноситься сквозь воздух его походкой. Не пробыв с момента ее рождения рядом с ней и дня, отец все уже дал ей изначально – даже силу вынести его отсутствие.
Таня – папина дочка, и поэтому она уходит, взрослея, все дальше от матери, какой бы родной и близкой та ни была.
Отцовы взлеты и падения далеки от матери, закостеневшей в изначальной обиде на всех мужчин.  Так же далека от нее и выросшая Таня.
Таня с головой пропадает в пестром и шумном мире, открывшемся ей, а мама все больше стареет и замыкается в узком бытовом пространстве, протертом безнадежностью женского одиночества до лоскутков – как тот байковый халат в аляповатый цветочек, который мама почти никогда уже не снимает.
Тане тягостно оставаться с матерью наедине, она устала ходить по замкнутому кругу материнского раздражения и жалоб на жизнь, которая протекла мимо медом, не попавшим в рот.
У самой же Тани и рот, и душа в меду, пусть и мгновенном, собранном недолговечными пчелами юности, но таким самозабвенно сладким. И Таня спасает этот мед наслаждения собственной молодостью, красотой, талантом от капающего дегтя материнских упреков. Она все чаще уходит из дома под неизменный материнский речитатив: «Ну ясно – отцова дочь!» Что означает – бессердечная, эгоистичная, неблагодарная.

                                                                    . . .

Годы неостановимы. Уже пронесся мимо, как те снежные санки с Кропоткинской Таниного детства, Университет, отшумели первые ранние замужества подруг. Таня же, неизменно окруженная мужским вниманием, ни на ком не останавливала серьезный выбор. Мама только скорбно поджимала губы.
Таня сама не раз задумывалась о том, почему так импрессионистически размыто складываются ее отношения с мужчинами. Ей было интересно познавать мужской мир, испытывать его своими женскими чарами, поджигать страстью. Но это было все равно что общаться с инопланетянами – далекими и загадочными. Таню отпугивала перспектива поселиться с одним из таких инопланетян в одной квартире и начать возводить с ним классическую семейную конструкцию. Прежде всего потому, что Таня понятия не имела, что собственно нужно возвести.
Мужской мир не присутствовал изначально в ее мире, как у девочек, выросших с отцами, и бытие не имело того каркаса данностей, который с детства закладывает для ребенка отец.
Выросшая в женском мире, чьи очертания были расплывчаты, а правила ускользающи, Таня сама себя сравнивала  с облаком – постоянно меняющим облик, проплывающим мимо общепринятых житейских схем.
Но замуж она все-таки вышла в конце концов – неожиданно для всех – в чужой стране.
«Это какая-то авантюра!» – бросила ей мама вдогонку, но провидение уже сделало резкий гребок веслом, направив лодку Таниной судьбы к другому берегу. И лодку не перевернуло штормовым ветром, не разбило о скалы. Таня прижилась в заморском тридевятом царстве-тридесятом государстве, выучила новый язык, нашла друзей, получила хорошую работу и родила увезшему ее королевичу златокудрого сына с такими же синими глазами, как у нее самой.
Ей и в другой стране все давалось легко. Может быть, потому, что с ней всегда была ее козырная карта – обаяние, открытость, дар общения с самыми разными людьми.
После замужества Таня редко приезжала в Москву, но с мамой они постоянно перезванивались. Расстояния, как ни парадоксально, сблизили их: пропали поводы для бытовых ссор, забылись упреки.
Однажды мама сообщила Тане:
– Знаешь, тут твой отец объявился, расспрашивал о тебе. Он сейчас у меня. Хочет с тобой поговорить.
В трубке зазвучал красивый низкий голос:
– Танюша, здравствуй. Вот видишь, как получилось… Ну ты как сама там? Как внук?
– Нормально. У нас все хорошо.
– Ты в гости-то к нам приедешь? Будем ждать.

Она обменялась с отцом лишь несколькими фразами, но так смертельно устала от этого  разговора, как будто целый день таскала кирпичи. Ноги были ватными, руки ледяными, Таню колотило, как в ознобе. Голос отца жил в ней самостоятельной жизнью, бился в висках, заставлял сердце судорожно сжиматься.
Через несколько дней Таня купила билет на самолет – себе и трехлетнему сыну. Муж, как всегда перегруженный на работе, остался дома.

Дверь московской квартиры Таня открыла собственным ключом, зашла в прихожую. Ей навстречу вышла мама, и Таня едва узнала ее. Мама, конечно, постарела с тех пор, как Таня уехала из Москвы, но вовсе не выглядела старухой, как раньше. Все дело было в глазах – они больше не казались потухшими и больными, в них появился свет и даже мелькала непривычная для Тани лукавая искорка.
Заношенного халата тоже не было и в помине. Мама встречала Таню в нарядном платье, с новой прической, с кольцами на пальцах. С заговорщическим видом мама поманила Таню на кухню: у плиты стоял немолодой, но еще красивый, подтянутый мужчина и что-то помешивал ложкой в кастрюле, которую Таня помнила с раннего детства – с выцветшей незабудкой на эмалированном боку.
Ложку этот мужчина держал в руке точно так же, как и Таня. Профиль его был Таниным профилем, в его волосы цвета Таниных волос вплелось несколько серебристых нитей. Их глаза встретились, на несколько мгновений они стали только глазами друг друга.

– Танюша приехала? Ну молодцом. Дай хоть на внука поглядеть.
– Кто это? – спросил Таню подбежавший сын.
– Это твой дедушка.
– А как его зовут?
– Дедушка Саша.

Она ждала этой встречи много лет. Сколько раз ей представлялось, как они с отцом сядут друг напротив друга и будут проговаривать неслучившиеся между ними годы. И тогда, может быть, между ними возникнет магическая аура близости и вытеснит все Танины прошлые обиды и слезы, всю ту черную сквозняковую пустоту, в которой столько лет пребывала она без отца. И будет возможно еще что-то исправить, протянуть в будущее радость обретения друг друга. Ведь они – одно целое. Это природа, судьба, изначальная данность бытия для них обоих.
Но в той летней солнечной кухне Таниного детства, где стояла она напротив немолодого седеющего мужчины, без которого не было бы ее самой, без которого она тосковала столько лет, всё происходило не так, как рисовало когда-то Танино воображение.
Время вдруг сделалось неподвижным, нереальным, в воздухе застыли светящиеся пылинки; душа послала свой запрос в небеса, и пришел ответ, и все вернулось на круги своя и на свои места, снова заполнилось звуками и красками: зажужжала муха под потолком, налились соком фрукты, горкой сваленные на подоконнике, блеснула белоснежная гладь кухонного стола с забытой на ней ложкой, которой еще минуту назад отец помешивал в кастрюле суп.
Все явило свою обыденную данность: воздух и вплавленные в него вещи, и медленное продвижение солнца к закату, и та безграничная пропасть между Таней и отцом, которую нельзя было ни измерить, ни забросать в одночасье какими-то словами.
Перед этой пропастью бессильны были и голос крови, и расклад генов, определяющих свойства натуры и внешнее сходство. Потому что слишком долгим было неприсутствие отца в Таниной жизни – со дня ее рождения и до настоящей минуты.
Таня вдруг почувствовала, что свободна – от надежд, иллюзий, обид, бесконечных вопросов. Просто ее жизнь сложилась так, как сложилась, и никогда уже не будет иной. Но то, что раньше Таня ощущала как свою неполноценность, как изначальное поражение, вдруг предстало силой и неуязвимостью. Она выросла, она справилась, она всего добилась сама и сама управляет своей судьбой. Стала бы она такой, если бы выросла в коконе отцовской любви – заласканная, забалованная? Скорее всего нет. И значит ни о чем не надо жалеть.  

Сели все вместе ужинать. И Таня с удивлением отметила про себя, как легко ей поддерживать разговор с отцом. Так могла бы она общаться с любым другим незнакомым человеком: умело очерчивать сюжет беседы, заполнять уместными репликами затянувшуюся паузу, поддерживать собеседника созвучной мыслью. Изящное скольжение по поверхности.
После ужина отец не засобирался уходить, как предполагала Таня, напротив, по-хозяйски отправился на кухню, принялся мыть посуду. И Таня, наконец, поняла, что же изменилось в их квартире, почему все выглядит не так, как раньше – в доме поселились мужские вещи.  
Уже ничему не удивляясь, Таня наблюдала, как мама счастливо-ворчливым голосом отдает отцу распоряжения по хозяйству, как отец с неподдельным усердием точит на кухне ножи, бывшие всегда в их доме безнадежно тупыми. Не привыкнув к переменам, Таня все-таки порезала слишком острым лезвием палец.

Уже перед самым Таниным отъездом отец подошел к ней и, как ей показалось, хотел положить руку ей на плечо, но не решился:
– Видишь, Танюш, жизнь она такая… в общем, не мальчик я уже, набегался. Чем смогу твоей маме помогу, все-таки не чужие. И ты у нас есть, вот внук теперь. Далековато вы, конечно, но что поделать. Ты зла-то не держишь? Жизнь, она такая…

Жизнь на самом деле повернулась самой неожиданной стороной. Мама и отец после разлуки в несколько десятилетий стали жить вместе. А Танин сын с гордостью сообщал всем, что у него в России есть бабушка и дедушка, которые присылают ему подарки и зовут в гости.
Таня стала чаще приезжать в Москву. Ее отец, минуя стадию отцовства, вдруг оказался идеальным дедом. Заботливым, терпеливым, неистощимым на выдумки и сюрпризы, вызывавшие у внука неизменный восторг.
Не узнать было и маму. Она как будто очнулась от многолетнего летаргического сна, стала общительной, улыбчивой, энергичной.
Не обходилось, конечно, без ссор. Тогда мама звонила Тане и жаловалась:
– Ну, ты же знаешь, какой он холодный бессердечный человек. Люди ведь не меняются.
Через несколько дней мама звонила снова:
– Танечка, посмотри там отцу какую-нибудь куртку на осень – здесь же ничего приличного не купишь.

Так мама, погрузившая в бесконечную печаль молодые годы, в старости вдруг ощутила свою женскую востребованность. Возвращение Таниного отца не оказалось для нее слишком поздним, потому что время не властно над отношениями между женщиной и мужчиной. Не опоздал обрести деда и Танин сын. Но время для того, чтобы Таня и отец смогли стать  родными людьми, потеряно было безвозвратно. Таня поняла, что близость между людьми – это прежде всего протяженность общей памяти –  совместность, сотканная из многолетней череды радостных и горестных мигов. И одни только гены ничего не решают.

Приезжая в Москву, Таня ловила себя на том, что не знает, как к отцу обращаться: произнести «папа» язык не поворачивался, называть просто по имени тоже было  неестественно. Так и остался он безымянным никем, дважды не случившимся в Таниной жизни.

                                                                     . . .

Прошло еще несколько лет, и жизнь отца резко пошла под откос. Начались перестроечные сокращения в той военной организации, где он работал, и его скоропалительно отправили на пенсию. Мама позвонила Тане и сообщила, что отец запил, стал невыносим, и она не знает, что делать. Даже в самые трудные моменты жизни Таня не слышала в материнском голосе такого отчаяния.
В конце концов, отец уехал в свою небольшую квартиру в Подмосковье, и туда сразу же, как вороны, слетелись многочисленные любители выпить с денежным военным в отставке. Мама приезжала к отцу несколько раз, плакала, умоляла образумиться и вернуться. Он не вернулся и продолжал пить.
Страшной была их последняя встреча. Квартира выглядела как приют для бомжей, пол был прожжен окурками, по углам валялись пустые бутылки, засохшие остатки еды, какое-то тряпье. Отец уже почти ничего не соображал, лежал на диване – страшно худой, с черной щетиной на лице.
Слова не рождались в преисподней. И тогда со стены вдруг слетела фотография и, как серый голубь, опустилась к маминым ногам. Это был снимок пятилетней Тани, обнимающей своего любимого плюшевого медвежонка. Почему именно эту фотографию вынул отец из альбома и забрал с собой?
Мама подняла снимок с пола, положила в карман пальто. Отец на мгновение очнулся, открыл глаза:
– Где дочь? Скажи Танюше, что я хочу ее видеть.

Вечером мама позвонила Тане:
– Приезжай. Только ты сможешь что-то сделать!
Таня не узнала собственный голос, жестко чеканивший слова:
– Что я могу сделать, мам? Потащусь в эту страшную Лобню общаться с алкоголиками? У меня муж, ребенок, работа. В конце концов – это его выбор. Плохо ему, что ли, было с тобой? Жил как у Христа за пазухой. Ну пойми – нет у меня на это ни времени, ни сил, нет и всё.

Отец умер через три недели – не выдержало сердце. Кто-то из собутыльников позвонил маме  и сказал, что Александра уже отвезли в морг, надо хоронить.

Отпевание было торжественным и строгим одновременно. В церковь пришло совсем немного людей: кроме Тани и мамы было еще несколько сослуживцев отца. Один из них  подошел к Тане, покачал головой:
– Не мужик был – орел. Ему бы жить двести лет. Уму непостижимо, куда его занесло, почему?
Таня смотрела на оранжевые огоньки свечей, трепещущие перед иконами, и думала о том, что она, наверное, лучше всех знает – почему.

Существование в четырех стенах было для отца пыткой – он не выносил будничного облика жизни. Он был по сути своей актером – ярким, талантливым, многоликим. И не важно, как называлось то дело, которым он занимался. Каждый день должен он был выходить на сцену, чтобы явить свой дар перед зрителями и испытать вдохновение и полет. Никакая женская забота не могла заменить ему тот экзистенциальный кислород, которого он лишился.
Вызывая в себе искусственный подъем, отец бросился в алкоголь, как морская рыба в мутную воду крошечного аквариума. Но душа, лишь ненадолго взбаламученная пьяной лихорадкой, неизбежно натыкалась на границы самообмана.
Устав периодически погружаться в черный ад пустоты, отец употребил свою последнюю силу на то, чтобы достичь всеотпускающего  небытия. Достичь любой ценой.

Уже провожая Таню на самолет, мама сказала ей:
– Если бы вы жили здесь, отец бы не умер. Он все время говорил о вас – о тебе и о внуке. Таня обняла маму – на шее остался влажный след от маминых слез, и Таня вдруг заметила, какой мама стала маленькой, как будто за несколько дней сгорбилась, усохла.
– Мам, я не знаю, не думаю. Наверное, он не был создан для того, чтобы любить реальных людей. Он всегда гонялся только за образами. И сам для себя был образом, потеряв который, потерял сразу все. Знаешь, мне кажется, я все-таки умею любить тех, кто рядом. Но это у меня от тебя.

Самолет взлетел и приземлился. Безумно соскучившись по ребенку, Таня спешила скорее пройти паспортный контроль, получить багаж.
Она вышла к встречающим, высматривая мужа и сына, и почти сразу же увидела их: высокого  викинга-блондина и такого же светловолосого мальчика рядом с ним.
Господи, как вырос – подумала Таня – повзрослел. Она подошла к сыну, обняла его, заглянула в глаза – синие-синие, такие же, как и у нее. И такие же, как у деда.
Таня вдруг заметила в глазах сына то мимолетное выражение, которое она замечала и у своего отца: были там самоуверенность и гордость, и безграничная открытость миру, и бесконечное одиночество. И еще что-то обжигающе пронзительное, что находится за пределами слов – как голос крови, магия генов, неисповедимый путь судьбы.
Таня взяла сына за руку, повела к машине: впереди было Рождество, торжество свечей, еловый запах предощущения чуда. Они шли, и аура любви окружала их, оберегая.
Златокудрая девочка, которую вел за руку какой-то мужчина, оглянулась и долго смотрела им вслед.