В комнате невыносимо душно. Окна закупорены, шторы задвинуты даже в солнечный день. По-больничному пахнет лекарствами, застоявшейся безысходностью.
Приходя с работы, Ира сразу же пытается открыть форточку, впустить в помещение хотя бы на несколько минут струю свежего воздуха. Но тут же слышит недовольный материнский голос.
- Ты что, хочешь, чтобы я простудилась и валялась тут с воспалением легких?
- Мам, ну я только на минутку открою окно, ты же под одеялом. Вообще если у тебя  повышенное давление, почаще нужно проветривать.
- Ну конечно – ты всё за всех знаешь! Самая умная нашлась. Я сама буду решать, что мне нужно.
Ирой овладевает раздражение:
- Я, между прочим, тоже живой человек. И это тоже мой дом. У меня голова в этой духотище раскалывается.
- Ну извини, что я еще не умерла. Как бы тебе хорошо было! Квартирку бы всю заполучила.
  Но это, милая моя, только Господь Бог решает – кому сколько отпущено. У каждого своя  
  судьба.
                                                       
Ире часто снится один и тот же сон: школьный двор, залитый майским солнцем, большая перемена. Скоро последний звонок. Ира выбегает в школьный сад – на белый фартук падают  яблоневые лепестки. Мальчик из параллельного класса, по которому Ира уже целый год сходит с ума, идет ей навстречу. Его улыбка – и есть источник неиссякающего солнца. Он и она одни в яблоневом саду, в счастливой  первозданности бытия, в сладостной муке любовной неразрешимости – непроизносимости слов.

Хрупкую акварель сна разрывает раздраженный голос:                                                              

- Ира, ну сколько ещё мне ждать? Можно матери стакан чаю принести? И ноги уже давно пора перебинтовать.

Ира встает, надевает халат, включает электрический чайник. В ванной торопливо отводит взгляд от своего отражения в зеркале – под глазами темные круги, кожа нездорового оттенка, в волосах всё заметнее седина. Нет ни сил, ни желания, ни средств заниматься собой. Не ради чего, не ради кого.
Еще, казалось, совсем недавно была потребность одеваться, выходить в люди. Ещё овладевала ею иллюзия – сколь возрождающая, столь и безнадежная  –  встретить мужчину своей мечты, спрятаться в маленьком уютном семейном мирке от чужого и равнодушного окружающего мира.
Но и эта иллюзия погасла, как последний уголёк в стремительно отгоревшем костре молодости. Вдохновенная первозданность жизни обернулась прахом бессодержательно истёкших лет,  радость цветущих яблонь – белизной нежеланной седины. Предвкушение счастья – горькой оскоминой разочарования.
У Иры не осталось подруг – у всех семьи и дети, и всем не до неё. Сразу после работы –
многочасовой вереницы цифр перед глазами –  Ира спешит домой. Матери надо приготовить еду и дать лекарство, обработать трофические язвы на ногах, сделать перевязку. Если остается час-другой перед сном, Ира читает или смотрит телевизор,  окутывает себя туманом изобретённых страстей, погружается в чужие жизненные сюжеты. Своих собственных у нее нет. Есть лишь одно необъятное лобное место дочернего долга, куда Ира ежедневно восходит с покорностью и отчаяньем, не в силах убежать и не в силах оставаться.

Комната матери напоминает экзотическую свалку. Подоконник, письменный стол и стулья завалены книгами, старыми газетами, листками отрывных календарей, открытками, фотографиями, пустыми пузырьками из-под лекарств. Любая Ирина попытка навести порядок и выбросить ненужные вещи вызывает у матери яростное сопротивление.

- Не смей здесь распоряжаться. Я еще пока не умерла.
- Ну зачем тебе пустая коробка из-под конфет?
- Не твое дело – может ещё пригодится.  
- Давай я постельное белье тебе поменяю.
- Не надо, я пока мыться не собираюсь. Мне что грязной головой на чистую наволочку  
  ложиться?
- Так давай я тебя сегодня помою.
- Нет, только не сегодня. Я плохо себя чувствую.
- Ты никогда не можешь!
- Да, не могу. Ты забываешь, сколько мне лет. Дай Бог тебе не дожить до такого возраста.

На тумбочке рядом с изголовьем возвышается святая святых – большая деревянная шкатулка с документами. По сотне раз на день мать проверяет, не исчез ли из шкатулки паспорт, сберегательная книжка, пенсионное удостоверение, бумаги на квартиру. Здесь же тетради, в которых, не полагаясь более на свою память, она записывает всё подряд: какое сегодня число, сколько денег потрачено на продукты, какие лекарства предписано принимать, в какое время должна вернуться с работы Ира и номер её мобильного телефона.

Если Ира где-то задерживается, мать звонит ей каждые пятнадцать минут и упрекает, что Ира оставила её одну. Ира уже знает, что весь вечер после этого мать будет особенно раздражена и придирчива. Поэтому, заходя в квартиру, заранее чувствует тоскливую пустоту в солнечном сплетении и страх, что опять, как на мине, подорвется на материной упорствующей истеричности и улетит за все мыслимые пределы в беснующуюся черноту.

В такие мгновенья ей хочется ударить мать, укусить, оцарапать. В исступлении она наподдает ногой стулья, швыряет на пол диванные подушки. Мать стоит посреди комнаты, опершись на палку ссохшимся корневищем руки – маленькая, сгорбленная, почти утонувшая в своем необъятном байковом халате до пят, но взгляд ее полон гневной силы:

- Ишь как ты бесишься, что за старой матерью надо ухаживать! Ах как тебе было бы легко и просто, если бы я могла нажать на кнопку и самоликвидироваться. Но уж прости – не могу. Самоубийство – страшный грех. А я человек верующий. А вот ты побойся Бога – так над матерью беспомощной издеваться. Известное дело – у  сильного всегда бессильный виноват.

- Да кто над тобой издевается? – Ира почти срывается на крик. - Это ты над всеми издеваешься. Посмотри на себя, в кого ты превратилась: капризная злобная старуха, ненавидящая весь свет. И меня в первую очередь!

- Не смей так с матерью разговаривать. Я что пила-гуляла? Мужиков водила? Тебя кажется в детдом не сдала и на пятидневку не отправила.

- Да зачем ты меня вообще родила – чтобы всю жизнь потом попрекать тем, что ты меня в детдом не сдала? Я тебя вообще не просила меня рожать.

-  Ты нелюдь. Ты просто нелюдь.

После этих скандалов Ира не может спать. Как будто кто-то бьет молотком по вискам. Ей трудно дышать, немеют руки. Ира кладет под язык таблетку валидола, старается поскорее ускользнуть в сон.
Там, в необъятном кинотеатре памяти есть множество прекрасных фрагментов. Там можно вновь и вновь переживать события детства и юности – почему-то всегда преувеличенно радостные, солнечные. Но в этой преувеличенности – всё долженствование, именно такой и замысливалась жизнь.
Ира давно уже разминулась с временем настоящим. Поэтому ей больше нравится пребывать в яркой событийности сна, чем в блёклой, бессодержательной реальности. Именно во сне она возвращается к себе самой – той, которой давно уже не существует в яви, к ушедшим образам и чувствам, которые ей дороги до сих пор.

Там, во сне, она снова видит маму молодой. Они гуляют по лесу, собирают землянику. Ире года три или четыре, у нее в косичках бантики такого же цвета, как и земляника. На маме –  старомодное синее платье с белым кружевным воротничком, Ирино самое любимое. Волосы уложены на затылке в пучок.
Ира вкладывает маленькие пальчики в теплую мамину ладонь, и так они идут вдвоем по лесным тропинкам. Каждая найденная ягода вызывает у Иры восторженную радость. Она предвкушает, как вечером они с мамой будут вместе варить земляничное варенье и слушать пластинки на маленьком шипящем проигрывателе. И Ира будет обязательно подпевать: «Дорогой длинною, да ночкой лунною...»
А потом заберётся к маме под одеяло, будет вдыхать родной запах её кожи с чуть терпким ароматом духов, гладить её волосы, выпущенные из плена шпилек.
А еще она попросит, чтобы мама почитала ей на ночь книжку. У Иры есть несколько любимых книг – больших, с яркими картинками. В этих книгах всё нарисовано так, как не бывает в жизни. Но очень хочется, чтобы было именно так.
Мамин певучий голос произносит: «В леса-чудеса мы поедем с тобой, там бродит над озером лось голубой...» Ира закрывает глаза и оказывается в краю розовых озер и голубых лосей.  Сердце у неё наполняется надеждой, что всё это где-то есть на Земле. И надо лишь подождать, и когда-нибудь они с мамой, действительно, окажутся в этих дивных сказочных лесах, где живут только добрые звери, и куда охотники не допущены.

У Иры нет ни папы, ни бабушки, ни братьев ни сестер. Есть только мама, в которой воплощен весь мир, другого мира Ира не знает. Она растёт в коконе материнской любви, как прихотливое растение в теплице. Ирина сверхценность для матери – изначальная данность бытия, иначе просто не может быть. И Ира тоже обожает маму.
Она не любит ходить в детский сад – боится, что с мамой что-нибудь случится. Почти целый день Ира стоит у ограды и ждет маму. Если мама задерживается, Ира плачет. И воспитатели называют её плаксой-ваксой.

Ира знает, что мама у неё очень красивая, но почему-то печальная. Ира хочет развеселить маму, поёт ей детские песенки, рисует для неё смешные картинки. И мама отвлекается от грустных мыслей, улыбается и обнимает Иру: «Радость моя, счастье моё ненаглядное...»
Ире хочется поскорее вырасти, пойти работать и накупить маме много-много красивых платьев, и туфель, и сумочек. Всё-всё ещё впереди, и Ира знает, что её жизнь будет особенной, безоблачно радостной, как теплый июньский лес с юной листвой, с брызгами солнца на еловых ветвях, звонкой птичьей трелью, земляничной сладостью.

Звенит будильник, и Ира заставляет себя встать в кромешную зимнюю черноту, в холод, в полное отсутствие интереса к наступающему дню.  
В соседней комнате что-то падает на пол и разбивается. Ира бежит туда и обнаруживает на полу осколки от стакана с водой, который оставляла матери на ночь на тумбочке.  

- Видишь, какая я стала неловкая. Что ж – пришло время.
- Ничего, мам, я уберу.

Ира сметает осколки на совок, замечает под кроватью старую, уже пожелтевшую открытку: синичка прыгает по снегу, летят снежинки, маленький домик в лесу со светящимися окнами, ёлочки. На обороте – крупными буквами написано:
«Птичка моя-синичка, дочечка Ирочка! Мама по тебе очень соскучилась. Слушайся Лидию Ивановну. Я скоро приеду. Передавай привет Мишке-шалунишке и Зайке-зазнайке. Очень тебя люблю. Мама.»

Почти полвека назад это было, а Ира до сих пор помнит, как ей тогда не хватало мамы. Один-единственный раз мама решилась уехать в командировку и оставила Иру на соседку этажом ниже – одинокую пожилую женщину. Мама писала домой открытки каждый день, места себе не находила – какая там работа!  А Ира целыми днями стояла у окна, высматривала маму. Соседка бегала вниз к почтовому ящику, приносила весточки от мамы, читала их Ире. А Ира вместо того, чтобы успокоиться, начинала плакать ещё сильнее – ещё больше скучала по маме.
Когда мама, наконец, вернулась, Ира бросилась к ней, обняла, залепетала: «Мамочка, никогда больше не уезжай...»

И мама больше не уезжала. Они не расставались после этого ни на день ещё много лет – до самого Ириного поступления в институт, когда всем новоиспеченным студентам пришлось в обязательном порядке уехать на картошку.
Взрослая жизнь накатила неожиданно, и преддверием её был тот майский полдень перед последним школьным звонком, когда Ира вдруг приняла решение, что сама придёт                                                                                                      к мальчику из параллельного класса – просто позвонит в дверь его квартиры, и будь что будет. Мысль о том, что она, возможно, никогда его больше не увидит, причиняла Ире такую невыносимую боль, что трудно было дышать.
Вечером Ира надела свое самое красивое платье и новые туфли на каблуках. Самым трудным было решиться и протянуть-таки руку к кнопке звонка, чтобы нарушить невыносимую тишину на лестничной площадке.  
Предмет Ириного обожания стоял на пороге, и глаза его были огромны от удивления и бездонны, как два синих моря. И всевластны, как два таинственных магнита, чьей силе притяжения бесполезно было сопротивляться.
- Привет – сказала Ира. И услышала из глубины кваритры голос своей лучшей подруги:
- Кто там пришёл?

Ирины каблучки так сильно стучали по ступеням, когда она сбегала вниз, что ей казалось, что рядом с ней бегут сотни ног. Этот звук оглушал её, сводил с ума. Всё было не так, все было не с ней.
Мать сказала ей тогда:
- Где же твоя гордость? Да он мизинца твоего не стоит. И подруга тоже хороша. Забудь о них. Просто забудь.

Ира забыла. Юность имеет свойство щедро забрасывать всё неприятное серпантином новых впечатлений, водить без устали по лабиринтам новых знакомств. И всё-таки с того последнего школьного дня, что был светлее солнца и чернее ночи – началась для Иры роковая, как ей казалась, череда любовных неудач. В неё влюблялись те, кто был ей не интересен. Она увлекалась теми, кто был безразличен к ней.
К тому же никто из Ириных кавалеров не мог заслужить расположения матери. Они приходили к ним в дом словно на экзамен. Мать и не скрывала иронии в разговоре с Ириными молодыми людьми, и едва за ними закрывалась дверь, произносила неизменное:

- Когда же ты научишься себя ценить? Посмотри на себя в зеркало! Красавица. А это что – свиной хрящик.

Так проходили годы. И Ира стала замечать, что мужчины на улице перестали бросать на неё заинтересованные взгляды. Её ровесники давно уже имели семьи и детей, дети подрастали, оканчивали школу.
Ире казалось иногда, что она – та самая Серая Шейка из грустной сказки, не сумевшая вовремя улететь вместе со всеми в тёплые края – в настоящую, полную смысла и содержания жизнь, и вокруг все  безжалостнее стягивается ледяная полынья.
У Иры оставалась только мама, которая вдруг начала стремительно стареть, болеть и раздражаться по любому поводу. В конце концов Ирино одиночество тоже стало предметом материнского неудовольствия:
- Ну что ты всё сидишь перед телевизором? А годики-то тикают.
Ира огрызалась:
- Да вот – ценю себя. Купаюсь в своей гордости.
- Зачем ты передёргиваешь? На меня теперь всё сваливаешь? Это твой ужасный характер во всем виноват. Я хотя бы тебя родила. А ты что? Пустоцвет.

Ира часто задумывалась, хотела бы она родить ребенка без мужа, взять на себя столь большую ответственность? И понимала, что не могла бы на это решиться. Какой бы тяжелой ни становилась для неё со временем дочерняя роль, в другой роли она себя не представляла. Она была замыслом и осуществлением своей матери – лишь ветвью на стволе её жизни, не менее, но и не более того.
Даже состарившись, мать была сильнее, первостепеннее, реальнее Иры. Так чувствовала Ира, понимая в глубине души, что мать по-прежнему  – центр её бытия, главное связующее звено между нею и жизнью. Исчезни это звено – и что тогда будет с Ирой, как она справится с невыносимой пустотой вокруг себя?
Всё Ирино рождение, все её чувства и ощущения в детстве, во многом отражавшие замкнутый на себе материнский мир – всё это было так мучительно уникально, так прекрасно и так непереносимо, что ни повторения, ни продолжения этому быть не могло.
 
…Ира смотрит на мать. Та лежит с закрытыми глазами. На лицо надета страшная маска старости. Серые пряди волос разметались по подушке.
В каких далях скрылось то время – мгновение назад – когда маленькая Ира забиралась к маме под одеяло, прижималась к ней, зарывалась лицом в водопад каштановых волос, гладила маме руки, не хотела отпускать от себя ни на минуту?

Ира давно уже знает, что на Земле не водятся голубые лоси и нет розовых озер, что охотники властвуют над миром, а старость – один из самых безжалостных охотников, чьей пули невозможно избежать. Она ранит всех и наверняка, загоняя сильных, самоуверенных,  победоносных в западню физической немощи и душевной усталости.  
А потом является самый Главный Охотник – самый беспощадный – и совершает свой итожащий выстрел.

Мать открывает глаза, и Ира видит, как слеза серебристой змейкой скользит по её щеке.

- Прости меня дочка за все. Я же знаю, как тебе сейчас со мной трудно.
- Ну что ты мам – всё у нас с тобой хорошо, всё в порядке. Хочешь я тебе книжку почитаю?

Ира берёт с полки книгу, присаживается к матери на кровать:

В леса-чудеса мы поедем с тобой.
Там бродит у озера лось голубой.
Там чащу хвостом подметает лиса,
чтоб чистыми были леса-чудеса.

...Висит объявленье у самой опушки:
«Вам, пистолеты, рогатки и пушки,
вход в эту сказку закрыт навсегда!»
Скорей собирайся, поедем туда!...