Исторический рассказ

        В основу рассказа положены факты из жизни знакомого автору человека.


В одиннадцать лет — ни матери, ни отца. И сколько ни стараюсь увидеть солнце в своём детстве — не вижу. Сколько ни пытаюсь вспомнить радостный день — не получается.

... Режет уши звон механической пилы. Он перемешан с ржавой древесной пылью, с криками и матюками мужиков, с терпким запахом пота. Всё скрипит, трещит, грохает.

В этом шуме я почти не слышу стук своего топора, я только чувствую натруженными руками, как топорище становится всё горячее и тяжелее. Июльское солнце обвевает жаром, мокрая рубаха лижет спину. А поленница дров, кажется, не прибывает. И мне уже сейчас всё равно — заработаю я сегодня или нет свои 15 копеек, которые мне платили за сажень наколотой на дрова кромки.

«Скорей, что ли, лямой чёрт!», — мысленно торопил я хромого приказчика и ждал, когда он ударит по диску старой пилы, подвешенному на столбе. Но Лямой, в красной татарской тюбетейке, с глазами, заглядывающими к людям за спину, не торопился звонить.

— Шевелись-шевелись! — сипел приказчик и смешно двигал своей изуродованной губой.

Мужики промеж себя шептались, что физию и ногу ему испортили в пятом году рабочие в Сормове. За то, говорили, что любил заглядывать им за спину. Лучше всего об этом мог бы рассказать дядя Артём, покашливающий и хиреющий на глазах здоровяк, который тогда работал в Сормове.

— Ну, ещё пару брёвнышек! Давай, подтаскивай! Хозяин зря кормить не станет! — подгонял Лямой.

И дядя Артём, кашляя, легко брал за комель «брёвнышка» в целый обхват толщиной и подкладывал его под циркульную пилу. Пила стонала и вязла в дереве.

Когда я уже устал ждать — взвыло заунывно, с дребезгом. Тут же, на дровах, я развернул тряпицу, в которую дедушка завернул мне снедь на обед. Проглотил, не разбирая, и упал на опилки в тень. Немного, да отдохну!

Подсел дядя Артём.

— Что, уморился, брат? Нелегка она, трудящая-то специальность?

Я, не поднимаясь, нехотя кивнул:
— Ничо, токо руки болят — намаял. Теперь на вёслах по Волге не смогу, а завтра с дедом рыбу добывать...

— И, поди, на лапти сегодня не заработал, — заметил дядя Артём. — А вон у барина Кейвелина в вашей-то Курзе его прислуга собак котлетами кормит. Ты вот, к примеру, тоже работаешь, не щадя живота. И платит сколь хозяин-то? Пятнадцать копеек, говоришь? То-то и оно, что считать не умеем. А научись мы считать — хозяину-то, Бочкарёву, небось беспокойство выйдет! А? Как думаешь? В пятом годе вот взялись считать...

Я не вслушивался в то, что еще так обстоятельно и просто говорил дядя Артём. Сквозь тяжёлую дрёму я слышал, как ветер обвывает бока пилорамы, и напряжённо ожидал: вот сейчас опять удар по железу позовёт на работу, что мои ладони снова огненно поцелует топорище, что...

— ... дармоед, работать кто за тебя будет?! — срыгивая матерное, сипел приказчик.

Спросонок я с трудом воспринимал происходящее. Губа Лямого шевелилась как червяк на рыболовном крючке. Рядом хитровато склабился Лёнька Бочкарёв, хозяйский сын, — верзила, с каланчу ростом.

Сорно стало на душе. Но не из-за Лямого. Когда приходил Бочкарёв-младший, он всегда надо мной безобразничал. Но его шутки были одинаковы. И сейчас я знал, что он будет делать. Так и есть:

— Ну пойдём, поглядим, сколько нарубил, дровокол. Небось, вся Курза смеяться будет? — сказал он и захохотал, выворотив огромные жёлтые зубы. Потом взял деревянную сажень и подошёл к поленнице: — Гляди-ка, кошка больше нарубит, — обмерив поленницу, фыркнул он.

Я знал, что уже наколото два полусаженка. Но пока я дремал, Лёнька влез на поленницу — колья, удерживающие её, раздвинулись. Она осела и оттого стала казаться меньше.

Раньше я заново вбивал колья и перекладывал все дрова. Пока этим занимался, наступал вечер, табельщик уходил домой, и принимать мою работу было некому. А в ночную смену их сжигали в кочегарке...

У меня вдруг заело от слёз глаза. «Пропал пятиалтынный снова! Уж больше рубля так пропало. Мишка Рассадин, Гришка Рязанов, да и другие пацаны пойдут зимой в Могильцы, в начальное училище. А я? На что я теперь книжки куплю?»

Эти мысли больно защипали мне сердце. И, может, первый раз в жизни у меня в ноздрях затрепетала необузданность. Схватив лёнькину сажень, я стукнул ею ему по руке, плюнул на его люстриновый пиджак и кинулся к лесу мимо пилорамы.

От неожиданности Бочкарёв заблуждал глазами и замер, но тут же бросился за мной. Какой-то полуголый парень выскочил от пилорамы мне наперерез. Сзади ковылял Лямой, придерживая на голове тюбетейку.

Я выскользнул из-под мокрой пятерни парня и, дрожа от страха, забежал за штабеля и юркнул на животе под самый низ уложенных досок.
Лёнька, наверное, догнал бы меня, но ему помешал дядя Артём.

— Не замай Вовку! — встав у него на пути, как бы приказал бывший заводской слесарь. И было видно, что долговязый Бочкарёв ниже его на полголовы. — Чего изгаляешься над хлопцем? Чай, думашь, заступиться за него некому? — свёртывая жилистыми руками самокрутку, спокойно спрашивал дядя Артём.

— А вот пойдёшь в уездный стан отмечаться, там тебе заступятся! Сразу вспомнишь, чего положено политическому! — подал хлипенький голосок приказчик, склонив голову набок и шаря у моего заступника за спиной своими глазками. — Там ещё не так закашляешь!

На губах полуголого парня закостенел сладенький смех. Застыли в каком-то ожидании мужики. Перестала звенеть циркульная пила, и оттого стало слышно кузнечиково одноголосье. Пахло древесной сушью...

— Думаете, чай, они не кашляют? — кивнул дядя Артём в сторону лесопилки. — Кашляют, только пока не разобрались, какого доктора им надо! Да и мальчишка вам не крепостной...

В его слова ворвались тревожащие звуки частых ударов по звонкому куску железа. Но рабочие и без того уже шевелили ноздрями, принюхиваясь к запаху гари. А сейчас, повернувшись, увидели над лесом хвост пожара. Где-то там, среди дремотных изб Курзы, занялось пламя.

Затылки мужиков заколыхались, в воротах лесопилки слиплись и начали вытекать по направлению к деревне. Впереди бежал дядя Артём…