В Москве оставив клён заледенелый и клиники смирительный засов, он рвался за чекистские пределы в страну, где львы стократ добрее псов. Ловили обжигающий и хрупкий декабрьский снег рождественские дни, и замять горячилась: друг мой, друг мой, повремени сбегать, повремени.

Ты-дым, ты-дым – несли вагон колёса, и вспомнились в дороге, невзначай, берёз рязанских шёлковые косы и... Шурочки нелепое «прощай».
Вокзал. Нева.
Заснеженной и льдистой спала мертвецки тихая река. Катил в санях извозчик, да со свистом, на плаху озорного седока. Взирал на них, охочий до туманов, угрюмый город. Рыскали вблизи завистники, громилы, шарлатаны, готовые клыки в друзей вонзить. Вдали колокола запели звонко, протяжно, грустно, как за упокой. Тряхнула тощей гривой лошадёнка, и сани растворились над рекой.

Спускалась ночь на стены Англетера, вплетала тайну века в полутьму, когда ковром обёрнутое тело в покои внёс «харон» из ГПУ. Луна завыла жалобно на волка, шатаясь в небе, словно во хмелю. А чёрный человек в дверную щёлку глазел, как шея гладила петлю.