***

Люблю тебя...
люблю тебя...
Светло и больно - как ни щурюсь.
Как ночью с птицами кочую,
светясь от звездного репья.

Я думал, в юрские мелА
радиолярией спиральной,
в грехи в щелях исповедальни
любовь навеки залегла.

Но было знаменье – готов
я присягать на всех святынях-,
две длинных радуги въедино
сплелись, в четырнадцать цветов.

И вот я выдохнул:
- Люблю...
Иду по лезвиям, разутый.
Из тьмы венозной и мазутной
К тебе свой голос длю и длю.

Люблю тебя...
люблю тебя...
назло всей горечи нажитой,
назло ушибам и ошибкам
и трезвым винам сентября.

Люблю тебя...
Люблю тебя
всем своим сердцем полустертым,
распахнуто и распростерто,
не требуя и не губя.

Люблю тебя всей силой жил!
Не ловчей птицею когтиться –
хочу под каждую ресницу
тебе свет радуг подложить.


***

Что виделось зернам под красной, как сердце, луной
на ветре озерном летящим к воде ледяной?
Что мнилось хвоинкам в паденья растянутый миг?
Да  разве мы вникнем? Ужели мы вспомним о них?

Ведь мы-то весомей по правилам этой игры,
чем сонмы несомой цветной и живой мишуры.
Ведь мы сотворили и воду, и небо, и твердь.
И мы еще в силе  придумывать жизнь, а не смерть.

Лишь мы и умеем,  чтоб ухало эхо в лесу,
чтоб ветер по мелям и птичье перо на весу.
Ведь вызвана нашей любовью мелькнувшая ость
звезды этой падшей и нас проколовшей насквозь.

И ночь налетела, и след от заката угас
и два наших тела истаяли в клекот и газ,
и только мы сами всему двуединый творец
из  плазмы  касаний,  из  лунного света сердец...

Наверно мы тоже -соринки, живое ничто...
Но все же, но все же мы были на горнем плато.
И утро небесно. И медленный лебедя лет.
А все, что не песня пусть стихнет, угаснет, уйдет.


***

В том дворе, в том дворе на кудыкиной горе
есть  качели, тополя и голубятня,
и песочницы две, а по яркой  траве
раскидало лето солнечные пятна.

В том дворе, в том дворе спит Полкаша в конуре,
пес породы нашаобщаясобака -
сон послал песий бог  без котов и без блох,
сон о суке из рабочего барака.

В том дворе, в том дворе с бутербродом в  кобуре
участковый Николаев ходит длинный.
Что-то часто он тут, а причину зовут
из пятнадцатой квартиры Валентиной.

Мужики. Домино. Смотрит тетенька в окно.
- Да не пьем мы, чеснолово, что ты, Люся!
 Не волнуйся ты зря. Разве три пузыря-
это доза для таких орлов. Дуплюся!

Коллективный портрет — малолетний контингент,
синяки,  веснушки, кеды,  самокаты.
Ни чинов, ни цены — так, щеглы, пацаны.
Заготовки судеб,  полуфабрикаты...

И прожит, и протух сфабрикованный продукт.
Тот зарыт, тот позабыт, а тот на зоне.
Кто пропит, кто пропет, гор кудыкиных нет.
Только солнечные пятна на газоне.


***

Клава была пьянчужкой. Хаживала к соседям.
- Мне б хоть одеколону. Зуб у меня, нет сил...
Кто прогонял, кто блеял - мол, ты кончала б с этим,
кто-то без слов горючие жидкости выносил.

На передок опять же очень была не стойкой.
Муж-дальнобойщик в рейсе – к ней за дружком дружок.
Эх, как они скрипели старой железной койкой,
с ритмов парадных маршевых срываясь в молдавский жок!

Многих она согрела встречных и поперечных.
Даже один на „Волге“ прикатывал гамадрил -
он ее сыну Вовке огромный, что тот скворечник,
фотик широкопленочный цейсовский подарил.

Вовка по кличке Хрюня – дырявы штаны и майка.
Щеки в соплях и грязи, но не гляди, что мал...
Тут один гад смеялся:
- Что, брат, ****ует мамка?..
Вовка ему булыгою в темечко угадал.

Вылетит птичка вряд ли. Фигушки. Нет ей фарта.
Клава, в похмелье каясь, мечет с балкона вниз
брошки, сережки...Блещут в серой пыли асфальта
крупные слезы синие цейсовских фотолинз...

Муж как-то раз вернулся раньше на день из рейса...
Клава пьяна. И хахаль – кажется, сам завгар.
То есть – какая встреча, типа – зашел погреться...
Но из одежд на джентльмене – часы и густой загар.

Вот со своим загаром - эхом гремя подъездным,
с мордою свеже битой – вон со двора, ага!-
томных пугая школьниц незагорелым местом,
метко снабженным оттиском крупного сапога.

Через минуту Клава – эльф красоты и срама-
(ну- ка, оркестр,- крещендо, тутти, апофеоз!)
вылетела из дома вместе с оконной рамой
в брызгах стекла разбитого, крови и пьяных слез.

Сидя средь мятой клумбы выла, что муж убийца.
-Ой!-голосила.-Руки!..
-Ой!-повторяла.- Кровь!..
Он из подъезда вышел. Ликом черней нубийца.
Плюнул в цветник изгаженный, крякнул и был таков.

Клава, когда муж сгинул, точно в борще жиринка.
Вовсе умом стряхнулось, напрочь забыв про стыд.
- Дай на похмел мужчина! Или ты фря с ширинкой?..
- Ну, угости, соседушка! Насмерть не дай простыть...

Лет еще пять ли, шесть ли стружкой из-под рубанка
выкрутились, упали в мусор прошедших лет...
Помню – потом на лавке шамкала бабке бабка,
-Клавка-то, слышь, Петровна, наклюкалась – и привет.

Двух санитаров помню... - Ну, как ты несешь, задрыга!..
Вовка орал и рвался, был он не трезв чуток.
Помню нога торчала, помню в капроне – дырка.
Господи, и зачем же мне помнится тот чулок?..

_______________________________

Это - страница памяти поэта
ВЛАДИМИРА ОТТОВИЧА ТАБЛЕРА
1957.02.02 - 2010.05.22