- Поучаствовав однажды в фестивале разноязычных поэтов в Брюсселе, послушав испанцев, французов, фламандцев, иранцев и прочих, читавших свои стихи на соответствующих языках, я вновь утвердилась в мысли, что русская поэзия по-прежнему ставит самые высокие языковые задачи, строго судя других, но и относясь по высшему разряду требовательности сама к себе: в форме, структуре и содержании. Для стихотворения на русском языке мало простого интонационного восклицания или томления в размытом лирическом пруду без ритма и строя, недостаточно медитативного самовыражения в свободной – вялой или экспрессивной – форме. Планки русской поэзии высоки. Знакомо ли тебе это чувство – ужаса необъятности высоты и предвкушения непосильной, и потому прекрасной, задачи русского стихосложения?

- Ужаса никакого нет. Есть удивление, если вдруг стихотворение состоялось. Что до русской поэзии, то она отличается от западной, как отличалась и советская академическая музыка от академической мировой. СССР был некими культурными консервами, и композиторское творчество долго продержалось в русле девятнадцатого века. Шостакович по сути принадлежит к 19-му веку, в то время, как век 20 – это, например, Веберн, послевоенная польская школа и тому подобное. Болгарские, польские, словацкие стихи, в силу своей причастности к славянским языкам, возможно, менее подверглись инновациям, а итальянские, американские, английские, немецкие рифмованные стихи – это теперь или стихи для детей, или сатира, или реклама. Поэзия спустилась к детям, как в своё время и многие писатели, когда-то писавшие для взрослых, например, Жюль Верн, Майн Рид и прочие. Пожалуй, только русское стихотворение может читаться вслух и быть таковым воспринято, в то время, как условно-мировое стихотворение ушло в письменность. Природа русского стихотворения близка к песне. Тем не менее, и русская поэзия находится в кризисе: имитируя песню, построена она, однако, столь сложно, что воспринять её на слух непросто.

- Значит ли это, что авторская песня следует песенной природе русского стиха?

- Пожалуй. Российские барды стали в какой-то степени проводниками поэзии для той публики, которая к собственно поэзии относилась хоть и с должным пиететом, но без жгучей потребности в ней. Барды брали в том числе и чужие стихи, пересказывая их с помощью несложной музыки. Бродский, как кажется, понимал, что роскошь писания столбиком мешает остроте восприятия – даже можно вспомнить, как он читает свои стихи: он их воет, как будто поёт – соответственно своему внутреннему слуху.

- Однако от текстов столбиком, к примеру, отошел Быков, который пишет стихи погонными метрами.

- Чтобы текст столбиком воспринимался остро, он должен быть очень качественным, очень плотным, там не должно быть мусора исключительно для размера и рифмы. Но тот же приблизительный стихотворный текст в строчку, имитирующий прозу, будет восприниматься острее, поскольку таким образом, во-первых, сбивается инерция восприятия, когда глаз выхватывает целую строфу, не вчитываясь в неё, а, во-вторых, менее заметны швы и мусор.

- Цветаевский вопрос: где обитает душа? Марина Ивановна, будучи молодой, говорила: «она есть, и я точно знаю, какая она у меня – она овальная, посередине груди». Где твоя душа и овальная ли она?

- Ну ты и вопросы задаёшь, однако. Допустим, что я готов об этом задуматься... У меня чувство, что моя душа обитает вне меня, она – что-то вроде радиоволны, которую посылает вечный передатчик, не буду называть его по имени. Радиоприёмник, настроенный именно на эту волну, когда-то выйдет из строя, а волна будет продолжать распространяться в некоем энном измерении.

- В наши сетевые дни все обзавелись живыми журналами, щебетаниями с друзьями, прирасли так называемыми дружбами, и поэты, разумеется, тоже. По моему наблюдению, это не более, чем повтор альбомов старинных барышень. Журнал – это по сути сбор и засушивание нескончаемых комплиментов от собственных приятелей: «Наташа – ты супер!», «Старик – ты гений». Хозяина альбома – подразумевается – можно только хвалить, всё прочее считается порчей прекрасных страниц, рисованием рожиц, загибанием углов и вообще поруганием шедевров. Критику не выносят, распаляются, подолгу выкрикивают мантру «не нравится – не читай», «нечего ходить по чужим журналам» и тому подобное. Спрашиваю себя, а теперь и тебя: в чём плюсы такого вот опубликования своих произведений и их всенародной доступности, если обратная связь разрешена – в лучших государственных традициях – только гимническая? Вообще: что выиграло и что потеряло наше поколение, оказавшись на сломе ранее необходимого «меня напечатали!», когда тиражи, издательства и бумага постепенно уходят в тень?

- Слова «меня напечатали» потеряли смысл. Стихи свободно пасутся в инете и сами себе находят пути – что тоже не приносит практически ничего. У них должна быть аудитория. Но всё же не цирковая – так мне, уже немолодому ретрограду, кажется. У меня был случай: литературный критик Катя Дайс предложила мне участвовать в хеппенинге, что-то вроде диалога тёзок. В этом проекте выступают обычно несколько Елен или Александров, ну понятно. А так как моё имя «Вилли» не самое распространённое в России, то в напарники мне предложили известного полиглота Вилли Мельникова. Но мне тексты Мельникова категорически неинтересны, это на мой вкус просто мертвечина, шарлатанство, причём скучное. Я со своей стороны предложил Вилли Токарева – если уж стёб, так стёб. У него хоть какая-то жизнь в песенках присутствует. А я бы подобрал что-то в контраст не самое занудное из своего. Но Токарев был для организаторов неформат, что я тоже понимаю. И мы с Катей в итоге оба от этой затеи отказались.

- Балансируя всю жизнь между полюсами музыки и слова, узнавая, что поэты читают только себя, а музыканты знают только то, что сами играли, разочаровываясь и в тех, и в других, скажи: что может быть спасательным кругом, если он есть? Бросать ли его другим или пользоваться самому? Не разочаровывает ли такая цеховая замкнутость?

- Я в своё время больше разочаровался в иллюзии бессмертия культуры. По молодости кажется, что культура «большого стиля», Гомер, Шекспир, Бах, Рембрандт – всё это будет вечно, рукописи не горят и так далее, и что я тоже кладу свой маленький кирпичик в это сооружение, даже если мой кирпичик будет там незаметен. Но происходит то, о чём писал Гессе в «Игре в бисер»: грядёт «фельетоническая эпоха». Под фельетоном в Европе понимают не сатиру, но поверхностно-информативные тексты о том, о сём, отчасти гламурные, отчасти литературные. Сначала эта эпоха наступила на Западе, а потом и у нас. Антониони и Бергман умерли с разницей в один день, а вместе с ними и большое кино. Я люблю многое в современном кино, но это уже не «большой стиль», а постмодерн, конечно. У меня есть статья «О постмодернизме, кризисе восприятия и новой классике», её многократно цитировали, в сети найдёшь. И в этой статье есть сравнительная таблица «модернизм-постмодернизм». Согласно моим представлением, модернизм ещё относился к «большому стилю», поскольку искусство для него было чем-то серьёзным. Это, конечно, не значит, что несерьёзное непременно нехорошо. Эти множества – «серьёзно-несерьёзно» и «хорошо-плохо» пересекаются только отчасти. Я ценю остроумную игру, даже если от неё не расходятся круги смыслов, как это должно бы от камня мысли, брошенного в воду моей отзывчивости. Просто констатирую, что наступивший культурный слом глобален – тысячу лет, грубо говоря, было одно, а теперь мы высадились на незнакомой планете.

- Как ты чувствуешь себя в этом мире, где произошёл, как ты говоришь, «слом»? Как ты управляешься с новыми информационными возможностями?

- Я как-то поспеваю за новыми технологиями, а многие люди моего поколения выпадают из контекста. Я случайно стал продвинутым пользователем, благодаря физмат-школе и моему программистскому образованию в ту эпоху, «когда компьютеры были большими». Мне тогда заточили мозги на определённое восприятие действительности, в общем, повезло. А, кроме того, я так называемый мелкий бизнесмен, у меня сеть музыкальных школ, и я обязан быть на уровне: то-сё, менеджмент, маркетинг. Однако вижу, в какой растерянности некоторые мои весьма образованные знакомые – некоторые категорически отказываются заводить компьютер, печатают на машинке, что, с одной стороны трогательно, а с другой – это пропасть между поколениями, пропасть, аналога которой в прошлом не было. То были конфликты отцов с детьми. Сегодня можно уже наблюдать конфликты, выражаясь на армейском жаргоне, дедов с салагами, между которыми всего-то пять лет разницы.

- Но дело ведь не только в новых технологиях, правда? Ты говорил про культурный слом.

- Язык культуры меняется сегодня быстрее, чем происходит смена поколений. Причин две. С одной стороны – скорость распространения информации превосходит возможности человеческого восприятия. С другой – заказчиком культуры является не самый образованный слой, но просто все, у кого есть немножко денег и досуга. Подростки, например. Вот сбывается вековая мечта человечества «о повышении материального благосостояния трудящихся» и о социальной справедливости. Но вот и побочный эффект. Культура и демократия – вещи несовместные. Культура – с латыни – нечто возделанное. А демократия – власть большинства. Что может возделать большинство? Только по своему массовому вкусу. Медичи сказал Гиберти: сделай мне двери для Баптистерия, такие, чтобы не было больше ничего подобного в мире, а сколько времени ты потратишь и сколько моих денег – мне всё равно. Почти полвека тот был на довольствии – 20 лет работал над северными дверьми и почти 30 над восточными. И сделал. И, допустим, потратил на это полмиллиарда тогдашних флорентийских тугриков. Микеланджело сказал, что двери Гиберти годятся для ворот рая. Бронзовую копию можно увидеть в Казанском соборе в Питере. А сейчас полмиллиарда человек дадут по одному доллару и скажут: сделай нам красиво, и побыстрее, мы сами хотим успеть посмотреть. Ну и получатся «Пираты Карибского моря».

- Не буду спрашивать о творческих планах, знаю ответ назубок. Расскажи о нетворческих и не о планах. Что заботит, что радует, что потеряло смысл, что пропало навеки, что поперёк глотки, что бесит и что светит впереди? Или, может быть, позади?

- Впереди, может быть, ещё будет спрос на людей, которые «поверх барьеров». Может быть, мы это ещё застанем. Будущее за теми, кто способен к «сопряжению далековатых идей» - по выражению, авторство которого приписывается Ломоносову с лёгкой руки Тынянова. Эта способность необходима, чтобы продолжать развитие естественных наук. Открытия происходят на стыке наук. Надо уметь увидеть с высоты много идей и найти в них объединяющее общее. Гуманитарное мышление – это такой способ видения, трансформации и классификации увиденного, который единственно даёт возможность проявиться тому инстинкту, без которого никакое развитие науки невозможно. До сих пор этим занимались философы, но решать практические задачи философии не под силу. Поэтому в 21-ом веке должен обязательно появиться спрос на гуманитарное образование, и, может быть, это опять приведёт к спросу на большой стиль в культуре. А, может, и нет.