Ирина Зиновчик

В прошлом умерла.. И не воскресла..
Так, простое тело, кукла Маша,...

Для него так характерна усталость
и налет немного приторной грусти;
ни намека на задор не осталось.
Да и кто ж такому радость отпустит,

если место, где все это хранилось,
он заполнил сам собой, нехорошим.
Прояви к нему, Господи, милость
и насыпь ему, пожалуйста, в плошку

девять пригоршней бездонного горя,
чтобы он по настоящему плакал,
чтобы сам с собой до одури спорил;
поднималась бы тяжелая планка

до высот, ему сейчас не знакомых,
до глубин, еще совсем не известных.
И рыдал бы он до рвоты, до комы,
и нигде не находил бы он места

для ненужного теперь уже тела
и не нужной никому сейчас спеси;
вот тогда бы очень жить захотел он.
И тогда бы, все страдания взвесив,

он прорвался бы из бездны наружу
и летел бы над собой в поднебесье..
Растрави ему, Господи, душу -
вот тогда он, глядишь, и воскреснет.

Ложились лица чистой акварелью
на серую холстину бытия;
слова стекались ложной параллелью
к меридианам сферы забытья.
Стремилось бесконечное начало
упасть до бесконечного нуля;
сознание, что ранее молчало,
струилось речью, вечное суля.
Пространство рвал на части юный ветер,
по атомам пытаясь растащить,
и плакали испуганные дети,
когда из рук их вырывалась нить
воздушных змеев, шариков и прочих
стандартных атрибутов ясных дней.
Земля летела прочь, что было мочи,
от небом ожидаемых дождей;
и было ясно, что вот-вот родится
природных сил безумное дитя..

Стекали акварелью с улиц лица,
и дождь стекал с тех улиц миг спустя.

Цепляешься за прошлое, пока
в одну минуту
не рвется нить, тонка и коротка,
рождая смуту
в обычной жизни сумрачного дна.
Одна.

Лишаешь одиночество его
немого дела;
и тело убиваешь заодно,
и белым мелом
рисуешь контур сгинувшего зла.
Смогла.

И кто-то вдруг неправильный, иной,
приходит тихо.
Он вдох. Ты - выдох за его спиной.
Ты вход. Он - выход.
Он разный. Ты становишься собой.
Живой.

И мне хотелось стать упрямой,
красивой, вздорной и прямой;
быть не комедией, не драмой,
а лишь собой -

такой безудержной и смелой.
Как тридцать три богатыря,
выныривать из белой пены,
но без царя

и в голове, и так, по жизни.
Зачем мне лишнее ярмо?
Хотелось раствориться в  ближнем,
любить его
и отражение чего-то,
невыразимого в словах.

На клавишах бемольных ноты
сказали "ах"

и оказалось, что напрасным
был разносимый мною вздор.
Мажор, рожденный ярко-красным,
ушел в минор,

отметив серым диссонансом
разрыв души и естества.
В палитре не хватило красок;
чужим - родства.

Душа в сиротстве разномастном
пыталась отыскать того,
кто мне мерещился так часто..

И, все равно,
я с мягкой падала постели
на подзаборную траву..

Но если раньше не отпели,
то и теперь я не умру.

Покрытый вечной изощренностью плюща
и проседающий под тяжестью былого,
совсем состарился, внезапно отощал -
наш летневременный приют, теперь прощай..
Какое странное, неправильное слово..

В останках дома чья-то добрая рука
рисует видимость обыденных деталей:
еще хранят тепло каминовы бока,
и дым от шишек снова рвется в облака,
и дюнный берег - лучше всяких там италий;

прибрежный воздух полон сырости морской.
И вяло-сохнущие полотенца где-то
за нескончаемой дворовою листвой
вновь наполняются и влагой, и тоской
по уходящему уже в июле лету.

Рассаду мха рассыпав щедро по крыльцу,
холодный ветер вырывается на волю;
морщин добавивший и дому, и лицу,
надрывно шепчет, что давно идет к концу
все, что считалось просто данностью живою.

Сосна-соседка спрячет старые глаза
прикрыв их искренность покровом светлой грусти.
Но вдруг покатится янтарная слеза,
и, нить последнюю со вздохом развязав,
сосна уставший дом в небытие отпустит.