Никак с Отечества не сдует горький дым
ни ветром веры, ни ветрами перемен.
Смотрю нахохленным скворчонком со скирды
на Запад в пепельно-лиловой пелене.

Вещать о сладости, когда першит в глазах, —
с чужого голоса, до дрожи, до слезы, —
когда верхи давно растратили азарт,
и клонит в сон христолюбивые низы?

Пассионарности остаточная твердь,
насквозь прочавканная хлябями болот —
столь эфемерная, что боязно смотреть, —
едва удерживает дремлющий народ.

Им, верно, снится: потихоньку у границ,
где берег в берег: "Дранг нах остен!" — и:"Банзай!" —
седую бороду меж вёсел уронив
туман прорезывает дедушка Мазай.

Им, верно, блазнится: приблизятся свежо
корма широкая, глубокая киса́,
и благодетель на далёкий бережок
доставит бережно, как классик описал.

Им, верно, кажется: управится вполне
со всем волнением единый человек,
неунывающий радетель о стране,
судьбы Отечества бессонный оберег.

Народы ищут, кто сгодится им в отцы,
кто не отдаст на растерзание врагу.
Но мне открыли тайну старые скворцы,
что любо лодочнику заячье рагу,

что проклял опытного заячий олдскул,
хотя бессонный клал весло своё на то,
и что Мазаиха из тёплых серых шкур
давным-давно себе спроворила манто.