Бурая, словно молотый перец,
пыль покрывает прямоезжий тракт.
Где-то между Вересянами и Акашутхой
на кобылке трясётся Пшукин,
странствующий песнопевец.
Поёт он примерно так:

          – Имя твоё – яд, Изабелла,
             имя твоё – хмель,
             ночные зрачки тайфунов,
             гудение бил чугунных.
             Брось мне взгляд, как швыряют монеты бедным,
             я скачу к тебе сорок недель...

Пшукин прятал мечту пионерской косынкой в кармане,
растил картошку, покупал к чаю халву и нугу.
По пятницам сжигал карму,
а она, словно феникс, возрождалась упрямо.
Кажется, был женат на Марье или Марьяне.
Больше о прошлом его сказать не могу.

          – Долгий путь ведёт к тебе, Изабелла.
             В дороге потёрлись штаны и пиджак.
             Ветер степей обжигает мне щёки.
             Он жестокий, жестокий,
             словно с кинжалом над колыбелью
             склонился маньяк...

Аргентологи говорят, что слова – серебро 925-й пробы.
Пшукин придумал грусть оправлять в слова,
а скуку топтать копытом.
Получилось не с первой попытки.
Голос его звучит утробно,
в страхе земно клонится трын-трава.

          – Каждой мышцей, косточкой, жилкой
             я узнал, что значит устать.
             но любви и покою никогда не спеться.
             Изабелла, шакер-лукум моего сердца,
             мне стало кислым вино жизни,
             только ты в мире есть, только очи твои и уста...

А в Вересянах каждый житель нынче немного пьяный,
Если не грушовкой, то весельем согрет.
Потому что праздник: мельница раскрутила крылья,
после долгого сна набирает силы.
И ведьмовник зацвёл в Вересянах,
оставляя в памяти
                          вкрадчивый
                                        пряный
                                                след.