ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Тюрьма… Одни в ней умудряются сколачивать состояния, другие пытаются изменить тюремный режим, объединяя вокруг себя людей и воздействуя различными методами на тюремную власть. Есть в ней музыканты и танцоры, развлекающие заключённых, есть священники, успокаивающие униженных и страждущих. Тюрьма… Много в ней люда, живущего без земли и неба, люда, закованного в бетон и железо, осуждённого на беспамятство и озлобленность, на ненависть к «хозяину» и лизоблюдство перед ним за положенную пайку. Тюрьма… Можно свергнуть режим, установить новый, конечно же хороший! Как где-то… Можно задохнуться и забыться, и в отчаянии повиснуть на колючей проволоке – можно все! Есть в тюрьме человек, который в одиночестве бродя по заплёванному асфальту двора (он так же не видел неба и земли), в самом уголке около каменной стены, в небольшой трещинке асфальта с удивлением обнаружил, пробившийся чудом через не жизнь, зелёный стебелёк. Он напомнил человеку о некоей жизни, не зависящей от режимов и заграждений, он стал религией этого человека, его доверенным лицом и проводником по ту сторону стены. Для таких людей написана эта книга. От автора Открываю ладонь И гляжу на сплетённые Линии жизни – На прожилки листа, Уносимого Ветром Куда-то… С. Пуст. Верхний Ашкорук. Зима. *** Запуржило не сразу. Часа два было ослепительно чисто – было невозможно смотреть на сверкающую белизну снега, отражающую ещё более яркое, наполненное жидким золотом, голубое небо. Пришлось надвинуть на глаза шапку и смотреть на чёрную, слегка колеблющуюся в стакане лунки, воду. Не клевало. И время-то такое – январь – пустое для рыбалки. Редкие кляксы рыбаков по очереди распрямлялись, превращались в точки и исчезали неизвестно куда, оставляя Безмолвие Единым и Величественным. Что нужно одному в пустынном, бесприютном зимнем мире? Что может взять он от этой, обступившей его, громадины, что может дать он ей, почти не видящий берегов? Изба и две берёзы по бокам казались отсюда нарисованными и напоминали декорацию. Лишь глубокий, нескончаемо дальний план показывал живую, драматическую разделённость согнувшейся фигурки человека, почти исчезающей в ледяном пространстве озера, и одинокой, игрушечной избушки там, на берегу где-то, смотрящих друг на друга с никому неведомым смыслом. Лунку примораживало и приходилось часто протыкать тонкий ледок и очищать леску от ниточки наледи. Это действие отвлекало от философских мыслей и чувств и напоминало о рыбалке, с некоторой натяжкой, но всё же… В такой ясный январский день ожидать от рыбы подарков было, мягко говоря, неумно. В такие дни к ночи мороз крепчает и, странно поскрипывая, словно расправляя крылья, небо накрывает тебя таким звёздным безумием, что теряешься окончательно – где ты, кто ты? Лёгким дуновенье в лунку смело несколько пылинок снега – знак! Дикий расплав сияния неба подёрнулся дымкой, немного сузив пространство – можно смотреть не щурясь. Скоро стронется – замершая щека отметила дыхание воздуха. Сиди, мой окунёк, я знаю, что ты там, у дна, равнодушно шевелишь жабрами, глядя на танцующую перед твоим хищным носом серебристую мормышку с ярко-красным пучком мотыля – ещё не вечер! Обязательно стронется – равномерно подсыпает в лунку, ноздри принюхиваются, чувствуют перемену. Сиди, мой окунь, ты все равно никуда не уйдёшь, ты так же связан с миром, в котором я нахожусь. Тебе подай смену давления и ты шевельнёшь хвостом, увидишь мою лукавую приманку… Потекла довольно жидкая позёмка, изредка уже касающаяся лица – все будет как надо, спешить некуда. Избёнка чуть пригасла, потеплела, породнела, старушка. Как давно я не видел тебя, дорогая! Леший не разберёт сколько и где я куролесил… Ни ремонта я тебе не давал, ни ухода – всегда принимала бессловесно с тихой радостью тепла и скромного уюта. Половина моей жизни запечатлелась в твоих глазах – вот они, я их отсюда не вижу, знаю – два небольших окошка смотрят на меня, ничего не спрашивают, ждут… Кого напоминает твой взгляд – мать? Наверное нет… Твои глаза другие, ведут куда-то, не призывают – пропускают, не задерживая, - запасись теплом и иди… Куда?... Мать всегда хочет, чтобы ты был таким или эдаким, другие и вовсе – мне, ко мне… Что же хочешь ты, усталый и родной приют? К теплу зовёшь, а куда отпускаешь? Без намёков и сожалений – куда?... Все – потихоньку посыпало с неба. Время ещё есть – мне-то и нужно пяток окуней на уху. Что одному? Шевелись, мой окунь, подойди поближе, напряги, как кот в засаде, подрагивающий хвост, приготовься к атаке. Твоё возбуждение передастся таким же полосатым разбойникам и они обступят мою приманку в ожидании пира. Мне-то и нужно штук пять… С неба сыплет ровненько, почти без ветра, гуще, гуще… Уже скрылся дальний берег, утонул в молоке – пространство смыкается, прикрылись снегом ближайшие следы (мои?). Старушка-избушка… Нет – дом… Нет, как тебя не назвать, все мимо. И ты скрываешься в холодных одуванчиках снега, убегаешь от меня, не зовёшь, как недавно. Чьи родные глаза я видел в тебе? Куда хотела ты меня проводить, если сама убежала в неумолимый снег, оставив меня стынущего один на один ( с чем, с кем?) Кто ты, родная? Почему сердце моё под твоим взором наполняется вздохом сокровенности и одинокого участия? Ты оставляешь только вопросы, на которые мне отвечать (на какие?). Что можно решить не имея никого вокруг кроме себя и снега? Кого напомнили твои глаза? Как их увидеть сквозь сужающееся переплетение снежных нитей? Как назвать тебя?... Слова замело, словно следы. Остаёшься только ты, неизъяснимая Любовь – Суламита, Суламифь… Кончится метель, ты откроешься и я заснеженным ангелом понесу к тебе своих пять окуней, которых пока не поймал… Не волнуйся, у меня ещё есть время… * * * Потеряет в белом поле, Потеряет Слово. На белым-бело случайно Потеряет след. Отряхнут ветра туманы Обнажится ясный берег, И бревенчатая память О неслыханной разлуке С Богом Шёпотом вдохнёт. С. Пуст. В. Ашкорук. Зима * * * - Так хорошо? - Да. - А так? - Очень! - А так? - О-о-о-о!........... - ………………….. - Выпьем? - Угу… - Дай яблоко. - Я его съела… Да, женщина ПЕРВАЯ съела ЯБЛОКО! Так звучала песня Царя Одинокого, когда ему исполнилось тридцать лет. Правда, говорил он, я знал её лет с пяти, только ещё без слов… Все началось задолго до того, как прозвучала фраза уставшего от нищеты Одинокого: «Что делать, господин Чернышевский?» *** Чистое наваждение – первая роковая любовь и – Татьяна Ларина! *** « Ночь! Люблю тебя за знобящее одиночество моего тоскующего сердца. Люблю тебя за то, что где-то внутри твоего сумрака бьётся ещё одно маленькое сердечко, которое влечёт меня, заставляет презирать опасности темных подворотен, заставляет идти, не задумываясь о последствиях, идти на этот призыв, как судно, потерявшее ориентир, увидевшее вдали свет, поворачивает к нему, единственному спасению и убежищу. Уставший от нескончаемой морской пустыни, истосковавшийся по теплу и уюту родных берегов, спешит, трепеща от предчувствия встречи, к этому единственному во мгле огоньку, к этому маяку любви и надежды утомлённой души, стремится не зная усталости, не зная, что ждут его на пути к заветному отблеску тепла беспощадные рифы, где он будет выброшен на острые камни, разбит и почти уничтожен… «Не вешай нос!» - поёт ветер его сердца. У тебя подмышкой коробка мармелада, на покупку которой ты вытащил у отца из кармана трёшку. На обороте коробки торжественная надпись «В день рождения дорогуше!» и маленькое сердечко в углу. Где ты взял это слово «дорогуша», ты, десятилетний любовник, несущий свою душу через тёмные, ещё деревенские окраинные улицы большого города в путаницу сверкающих огней нового микрорайона, где за одним из окон пятиэтажной коробки под смех и хлопанье в ладоши твоя возлюбленная, твоя несравненная Суламифь, грациозно надув прелестные щёчки, пытается потушить на праздничном торте десять разноцветных огарков. А ты, совершивший такое опасное путешествие, избежавший злодейского нападения разбойных мальчишеских компаний, видящий только призывный и единственный среди сумасшедшей, пёстрой иллюминации свет, СВЕТ ЕЁ окна, споткнёшься около её дома о риф робости и нерешительности, и останешься стоять на улице, прислонившись плечом к холодному, шершавому бетону, не в силах оторвать взгляд от любимого окна, где на тюлевых шторах появлялись и исчезали силуэты веселящихся и счастливых гостей ЕЁ праздника. Ты будешь долго стоять, прижав коробку конфет к груди, топаньем согревая застывшие ноги, обутые для форса в летние ботинки на вырост, будешь стоять до тех пор, пока из подъезда не выкатится ком звонкого смеха, весёлых криков твоих одноклассников и незнакомых взрослых, пока не увидишь среди них в накинутой на плечи кроличьей шубке провожающую гостей, твою маленькую Суламифь с румяным яблоком в руке, ты судорожно сглотнёшь поднимающийся из глубин горестный вздох и, стараясь быть незамеченным, побежишь, петляя между домами и остановишься только на пустыре, разделяющем окраинную деревню и большой город, остановишься и отдышавшись, откроешь коробку мармелада и уже не торопясь, понуро жуя замороженные конфеты, побредёшь по лунным бликам заснеженной дороги домой, куда и вовсе не хочется, выбросишь пустую коробку возле автолавки, где выстаивал по утрам очередь за хлебом, придя домой скажешь, что все хорошо, что сыт, что просто устал… И подушка примет неизбывную влагу твоих покрасневших глаз, и сон унесёт твою тень в далёкие пространства бессловесного, знакомого взгляда, пришедшего к тебе и в эту ночь, звёздного неба…» *** Таня, Танечка Ларина, маленькая Суламифь, где ты теперь, обоготворённая с детских несмышлёных лет? Догадалась-ли ты, какое необыкновенное, пугающе-глубокое чувство открывало тебе своё лицо? Воспользовалась-ли ты этим маяком в дальнейшей своей жизни? Я вспомнил, так было в раннем детстве На старом чердаке – Я видел небо в проём окна Сквозь паутины сеть И слышал звук Далёкий и манящий. И звук тот Объединял в себе Дремавших голубей под крышей, Хлам домика под снос И влагу глаз моих, глядящих в небо, И трепет пальцев, трущих пыль стекла… С. Пуст. В. Ашкорук. Зима. *** « Поутру надломи стебель, на губах ощути горечь…» Не один раз мы слышали эту песню Одинокого, хотя исполнял он её не всегда охотно, как бы вынужденно, не стараясь привлечь внимание громким звуком или вычурным аккомпанементом. Разговоры затихали сами по себе, стаканы зависали в руках, опущенных на колени и, хотя уже все слышали куда уходил «надломивший стебель», хотели опять пройти с ним трудный земной путь «звёздных скитальцев», чтобы помог он ослабевшим и растерянным, разбросанным по городам, домам, семьям, обрести покой и волю, не потерять последней крупинки любви и уважения к одичавшему в дебрях цивилизации, человеку. - Где же вы летали? – Спросила тогда Суламита палестинским блестящим взором? Ночь сияла осенними брызгами звёзд, когда все разошлись по домам а она осталась – как это восхитительно просто!» *** «Хочу познать тебя и запустить своего ягнёнка пастись в благоуханной долине, где он заблудится в созревших колосьях и пропадёт, будто умрёт, и я найду его, и поднесу к твоим губам, чтобы отогрела его дыханием своим облизала его, как самка облизывает новорождённого…» Поутру надломи стебель… *** «Любимая, как хороша ты в предутренней неге, как разливается в изгибах твоего тела удовлетворение и радость, как свободна и легка плоть твоя! Кажется, ты паришь в полусне над дивными медоносными травами, покрытыми росой, над озёрами и реками, где отражается твоя незабываемая прелесть…» Собираются по одному все те, кто хочет быть рядом – все родные, все близкие до слез в их наивности и младенческом простодушии. *** «Не доверяйте Одиноким, не поверяйте им свои «детские» тайны – они улыбаются со своих величественных высот и устрашающих глубин бытия над вашей «песочницей» жизни, над вашим милым, захлёбывающимся воркованием среди игрушечных домов и фигурок, они сводят вас по своему разумению в одной песочнице и разводят так же неумолимо холодно; руководят игрой, пока им самим интересно ваше детское кувыркание и бросают вас, обескураженных, растерянных, обессиленных среди растоптанных «дворцов», проклявших Одинокого изменника и лжеца. Торопливо пряча испуганный взор, разбегаетесь каждый по своим углам, стараясь побыстрее забыть нелепую сказку, наваждение, за которое всем, кроме Одинокого, стыдно и неуютно в повернувшейся совсем не сказочным боком, жизни. Не доверяйте Одинокому свои тайны!» Но как этого не сделать?! Все мы, собравшиеся здесь в старой но уютной мастерской любезного художника, все мы, пьющие дешёвое вино, купленное на чудом появившиеся деньги, все мы, поэты, композиторы, певцы – как не высказать единственность своей души, не приблизить себя к царскому трону? «Странная песня дивного края мне приснилась – белые мхи в синем лесу музыкой были без слов звучащей во мне…» - поёт безголосое создание сквозь всклокоченно-бородатое дыхание портвейна, вырывающееся из его тоскующей груди. «Странные люди берега солнца мне приснились…» - это, мы, люди берега солнца, звеним смехом и стаканами в беломорном чаду, мы, знающие смысл творчества, любви, созидания… - Мы с тобой никогда не расстанемся – говорит восторженно притихшая Суламита своему Царю, который полуслышит её, находясь везде и со всеми. - Конечно, любимая, никогда – отвечает он лёгким и незаметным для других пожатием руки. - Мы построим дом на берегу реки, где склонясь над водой, дрожат серебром задумчивые ивы…? - Конечно, дорогая, дрожат серебром… - Мы будем так же как и сейчас все вместе, будем любить и будем любимы?... - Конечно, будем любить… «Ночь моя, кровь моя…» - Вместе построим дом и будем жить в нем, как любящая друг друга семья?... - Построим дом… - «Я в апрель утону….» *** "Как легко совершается истинными Царями волшебство! И сидим мы уже не в мастерской, а под яблоней в саду, рядом с домом, где все вместе, все любят, а ивы склонились над водой дрожащим серебром ветвей. «Поутру надломи стебель, ощути на губах горечь…» И начинающийся дождь не прогонит никого из под яблони мелким шлёпаньем по столу и шорохом листьев над головой – все дослушают, куда пошёл «надломивший стебель», опять пройдут с ним странную, скитальческую жизнь и, когда Одинокий встанет, пряча гитару от дождя, когда Суламита, его жена, возьмёт со стола плетёную корзинку с яблоками, все, очнувшись, спешно собрав стаканы, бутылки, закуски, втянув голову в плечи, побегут хохоча и толкаясь к дому, где будут пить вино, любить, укрытые теплом приютившего их дома. Собиралась гроза." *** Перестройка! Бешеное вращение умов, мочалящее души и сердца, опупевшие от предпринимательской свободы. Все это видел и слышал Одинокий, утомлённый от всенощных компаний, отощавший вконец карманом, нашедший свою Суламифь, счастливый от жарких объятий возлюбленной и ответственный за её безоблачное будущее, находясь в задумчивой трезвости, приобретённой благодаря договорённости с Суламитой о зачатии ребёнка, произнёс - Что делать, господин Чернышевский? На что дух великого политэконома и писателя-фантаста ответил - Работать, господа, работать. В новых экономических условиях и формах. Этот тезис был принят без прений. Вообще-то подобный вопрос “что делать?” для настоящих Царей чистая риторика, разговор сам с собой. Настоящие Цари всерьез об этом не размышляют. Что делать? Что угодно! Никаких проблем и ограничений. Даже бессмысленное, нудно-безработное шатание по городу, простаивание часами в кофейне с попсой и прочей элитой города свело в итоге Одинокого со знакомым снабженцем древней и дряхлой фабрики чулочно-носочных изделий. Оказалось, что золотое дно не так глубоко, как кажется – фабрика отправляла свои изделия на покраску в другой город, где значительно тратилось. - Понимаешь, сделай у нас красильный цех, кооператив по покраске носков, колготок за умеренную цену, ну кое-кому отстегнуть, кое-кого полечить, чтобы голова не болела – золотое дно! Заходи, поговорим… У тебя какое образование? “Царь” – должен был ответить Одинокий но воздержался. - А какое нужно? (“Царям образование не нужно совсем, потому что все образования им и принадлежат – что толку иметь имющееся.” С. Пуст. “ Энциклопедия жизни Царей Одиноких») - Красители, химия Конечно же химия – нет проблем. Образование самое высшее, познания глубокие, корневые. Кое-что придется глянуть – методики, справочники… Договорились, завтра! Что стоит Царю организовать такую ерундовину, как красильня колготок? Тьфу – ничего. Окружение будет долго рядить между собой, какой молодец, сколько трудов, какие результаты! Да Никаких особых трудов – орлиный взгляд, цель – готово! И мы видим уже Одинокого на новом поприще в кипящем, парящем, надрывно воняющем “цехе по покраске чулочно-носочных изделий” в резиновых сапогах, длинном, прорезиненном фартуке с деревянным веслом в руках, прохаживающегося между рядами красильных баркасов с видом надсмотрщика на галере. *** “Напои меня далью, зовущей призывно и страстно, Обними меня жизнью в которой лишь ты Объективность…” С. Пуст. В. Ашкорук. Зима. *** Всё! Забудьте об этих лирических дезодорантах! Новые времена, новые запахи, новая поэзия. «Кислотный чёрный – 2 г/л Дисперсный жёлтый через три минуты. А нигрозин, он спирторастворимый. Все это варим и –1 – нафтол!» Какое точное, бесповоротное окончание – «1 – нафтол»! Не то что любовные кисели вроде « Обними меня жизнью…», или где всю ночь падают два башмачка и на платье капает. «1 – нафтол»! Все! Да, красильня начала кормить и кормить не худо. Не сразу, правда, мы специально опускаем сложности организационного периода – было всяко. Главное, появились деньги. Чай пили не «пыль с грузинских сапог», а лучшие индийские сорта, купить покушать ходили на базар за копчёной колбасой, карбонатом и спиртного ни-ни – работы было много и много левой работы, что требовало внимания и осторожности. Отощавший было карман постепенно распухал и нахально заставлял думать о расширении производства, улучшения жилищных условий и так до бесконечности – этой глупой загогулины. *** - Осторожно, осторожно, дорогой… Не так далеко… Жарко шептала Суламита, обнимая его спину повлажневшими ладонями. - Тебе больно, милая? Спрашивал Одинокий, целуя её приоткрытый рот и убегающие за подрагивающие веки, глаза. - Нет, что ты! Она мягко и удовлетворенно засмеялась. - Нет… Просто… Я думаю, что там наш маленький – надо быть осторожнее… - Да ты что?! Серьезно?! Прелесть ты моя! Мы его вообще трогать не будем… Умница! - А как же ты? Лукавое счастье в якобы удивленных глазах. - Я хочу чтобы тебе было хорошо… Хочу… *** «Жажда всех клеток всех поколений, всех людей на земле – Жажда Зачатия! Какие восторги ты даришь Одинокому, когда возлюбленная целует истекающий от избытка плодоносный стебель. Миллионы янтарных виноградин лопаются, проливая долгожданный дождь чудесного вина на потрескавшуюся от засухи землю. И – о, чудо! Радостный гомон птиц прокатывается по тенистым и сочным кронам деревьев, по шелестящим высоким луговым травам над лазурными водами, где плещутся веселящиеся и играющие рыбы. Весь этот прекрасный хор радости и удовлетворения направлен к тебе, Хранительница Жажды, несравненная Суламифь!» *** - Нам надо думать о квартире, милый – здесь будет тесно втроём… - Да, в комнате тесновато… - Мы купим квартиру, правда?... - Конечно, дорогая, все купим… *** «Главное, если хочется от Царя Одинокого чуда, не заказывайте его немедленно. Просить надо под вечер, в интимной тишине, не навязчиво «должен», а наивно «если», «а может» - с чувством надежды и веры в возможности Одинокого. И любовь, конечно, любовь, верная помощница Царя, освящающая его сновидения. После этого можно спокойно спать, чтобы проснуться утром и увидеть…» С. Пуст. «Энциклопедия жизни Царей Одиноких». Утром они проснулись в новой трёхкомнатной квартире от настойчивых звонков в дверь – привезли кухонную стенку с баром и угловым диваном, и горделивым названием «Нона», которую они с радостью стали распаковывать на кухне, месте очень важном в квартире, где все подчинено укреплению уюта и возрастающей взаимной любви. … Странная правда раннего утра мне приснилась – Белый пингвин в холоде стен Слушает песню без слов о дивной стране – Странную песню земных одиночеств… С. Пуст. В. Ашкорук. Зима. *** « Заставь дурака богу молиться… Это про нас, про великий русский, да не совсем в яблочко – у нас не принято расшибать лоб только себе, скучно. Поэтому привлекаем к этому действу тех, кто оказался ближе под рукой. И звучать это должно по другому: заставь дурака… Он вокруг столько лбов порасшибает. Так и с упавшим на нас «золотым дождём» - перестроечными, коооперативными, лёгкими, пролетающими со свистом, заработками, наварами, нал-безналами, зелёными, баксарями – нам все равно, все «УЕ» да и только, лишь бы больше их и меньше этой… работы. Хоть до соседнего угла дайте мешок с «УЕ» пронести, там убьют, знаю, но дайте! Хочу! Очень! Мы, великий русский, нас даже не заставили, а позвали и предложили и мы дружно с радостным безумием приняли в то место, где была тонкая и ранимая душа, религию «УЕ» и начали истово молиться, не по одному, а целыми семьями, разбивая не очень нужные головы перед образами всемогущей единицы, поставившей на колени целый ареал национальностей и 1/6 часть суши нашей несчастной планеты. И поднимается, как всполох враз вспыхнувших нефтяных и газовых месторождений великой России : Осанна! Осанна «УЕ»! И в этом хоре поют все – от дисканта, моющего машины, до профундо контрольных пакетов акций очень полезных и быстро иcкопаемых огромной и любимой, вплоть до желания убежать всем народом дальше и «за», многострадальной отчизны. Напрасно мы отождествили себя с Великой Русской Землёй, слишком хитёр и хваток русский народ, о котором Одинокий как-то заметил - Такой же сброд, как и в Штатах.» *** - Восьмёрку купили белую – полная монтана! - Новьё? - Двухлетка, состояние идеальное! - Надо обмыть… - Нет, мы уже зарядились в баню. Нас шестеро и две телки – на всю ночь… - Ну, счастливо, не намотай на винт! - Типун тебе на язык! Телки чистые, такие попочки! - То же новьё? - Секонд хенд, но какой! Безотказный! *** “ Русское разгуляево! Пою тебе оду бесовского очумения и сладострастного безумия! Всё вывернуто и оттопырено, всё переполнено и перелито сверх края. Для чего благосостояние? Для блажи и стояния. Всего хоть отбавляй, все братья и сестры, всех объединило разгуляево. Вино и семя льются одновременно, оргазмы раздаются с периодичность вылетающих пробок. Письки, попки – распаренные, намытые, испачканные и намытые снова, мелькают в таких позах, что бедный Иероним Босх, плача признался бы в своей полной некомпетентности по части человеческого греха. - Виноградную косточку в теплую землю зарою… Зарыли и не один раз - И лозу поцелую… С лозы уже шкура лезет от шершавых пальцев и языков. - И друзей соберу… Все здесь! Всем всего хватает. Гуляй, братва! Живём один раз и нам не больно ни за что! Мы новые, мы русские! Гордись, Русь, это мы, твои дети, твои хозяева, твои любовники и насильники, мы – новое племя, мы поднимем тебя, уже подняли, смотри, уже стоит – гордись, Русь! … Подбирается утро - рассвет, которого ждали как обновления. Все мякнет, никнет, ужимается. Глаза пустеют, как стаканы, опрокинутые на столе и покрытые потной белёсой пленкой. Остается вонь, грязь, усталость. Грядущее со странной полузубой усмешкой вылезает из погруженного в сон блевотного чада считать свои, ведомые только одному ему, Властителю разгуляева, барыши.” *** Он стоял посередине пустой комнаты. Слезы отчаяния и беспомощности текли по его лицу. По полу разбросаны поломанные игрушки, какие-то бумажки, тряпки, пустые упаковки из-под лекарств. - Она в реанимации третий день… Обратился он к Одинокому, потрясённому увиденой картиной внезапной разрухи и опустения. Казалось, только вчера сидели здесь весёлой компанией, пели, слушали «Пинк флойд», говорили о делах, заработках, бегали дети, она приносила пирожки с кухни, кофе, улыбалась… Мечты обращаются в злость – Кость не кинули – Сгинули. Задумчиво смотрим в горсть Пу – сту – ю! Рыбий скелет на тарелке, Опустевшее платье актёра – Маска! Ветры дуют, холодные воры, Остыла запазухой грелка… Зябко... Вязко... С. Пуст. В. Ашкорук. Зима. *** «Пришла пора новой русской игры «опускалово» или «кидалово», которая заменила лапту и городки. - Что же ты так неосторожно, без крыши?... Нет, там люди серьёзные, надо отдавать… Я?... Нет, я помочь не могу. Извини, старик, сам на мели… Вот так. В одно мгновение на вас сошла лавина, все перевернула, перемолотила, разорвала в клочья и вышвырнула голого к подножью, откуда вы давно начали обещающее восхождение. Велик и могуч русский народ, особенно единством и чувством локтя поддых. «Возлюби ближнего своего и он кинет тебя, не успеет петух и горло прочистить…» - говорил Одинокий о национальных особенностях, испытав сам эту, захватывающую дух игру, «опускалово-кидалово». *** « Задумайтесь о смысле заработанных вами денег. Не забывайте, подсчитывая доход, быть таким же дотошным бухгалтером и ревизором самому себе. Деньги, как и всякое явление, имеют две явные стороны – плохую и хорошую. Но в отличие от многого другого они имеют очень большую притягательность и стоят в одном ряду с кулинарией и сексом. А поскольку деньги дают возможность возвыситься над другими и испытать опьянение властью, то эти, многократно защищённые фантики, занимают среди всех соблазнов лидирующее первое место. Будьте бдительны вступая в интимные отношения с этим чемпионом. Не каждая условная единица, попав нам в руки, будет истрачена, не зацепив тончайших и нежных струн нашей души. И с увеличением суммы эти струны будут издавать не прекрасные и гармонические мелодии, которые будут отражаться во взгляде тихой и светлой улыбкой, а будут диссонансно и надрывно визжать, расшатывая всю природную настройку нашего организма, и взгляд наш станет холодным и подозрительным, и уйдут из наших глаз любимые и близкие, а останутся расчётливые и нужные, которых следует бояться и которым не следует доверять. И поселится в нас душный страх, и отодвинется душа бессмертная, пропуская на освободившееся место получеловеческую функцию агрессии и расчёта, от которых слепнут и глохнут, чтобы на пути к власти денег ничего не мешало и не отвлекало от этой окаянной дороги, где толпы, сонмища людей всех рас и верований, толкая и пиная друг друга, задыхаясь в предчувствии золотого финиша, не видят и не хотят видеть, что впереди этот путь заканчивается иссиня-чёрной бездной, засасывающей отброшенные за ненадобностью души, оставляя полупустую, стареющую оболочку, не поддержанную уже ничем, кроме дорогих лекарств. И, хоть слабость наша повсеместна, объяснима и понятна, не жалейте сил, подключайте щепетильный и дотошный ум, подключайте иронию, играйте, по крайней мере, в эту опасную игру с магнетическими бумажками и, получив внезапную затрещину, после которой вы в изумлении и растерянности замираете не в силах двигаться, - рассмейтесь и признайтесь в своей глупости и недальновидности – все станет легче и проще. Жизнь найдёт новые точки соприкосновения с вами. Будьте бдительны, будьте спокойны и уверенны – вокруг ещё столько интересного! И пребудет с вами удача, спутница настойчивых и ироничных путешественников!» *** И приснилось, что сошли к нему два ангела. Один, вроде, похож на директора «чулочки». Он и говорит - Нагрешил ты, братец, много. Нам доложили. Даже меру перебираешь. Вот, решили навестить, пока не поздно. А который молодой, с длинными шелковистыми, золотыми волосиками, радостно так закивал - Да, да, это правда! Мы так, сами по себе, редко когда спускаемся – не велят…. И смущённо затих, потряхивая крыльями. - Так вот – продолжал старший – Грехов по уши… Пора «Храм в душе» восстанавливать. Крещён? - Крещён… Я… Одинокий хотел сказать что поздно крестился, но старший перебил - Чем крещён? - Не чем, а кем, наверное… Священник крестил… - Чем крещён, спрашиваю? Ангел сердито сдвинул брови - Росой утренней или ветрами бездорожными, или химерами какими паутинными? - Я бы выбрал утреннюю росу и бездорожный ветер. Это было и мне знакомо…Осторожно заметил Одинокий. - Ой, как хорошо, как славно! Захлопал в ладоши молоденький - Хорошо что не химерой паутинной, а то нам с ней трудно работать – липкая очень… И, потупив взор, замолк, теребя пёрышки. Старший порылся под крылом, достал какой-то свиток, развернул и, как ревизор в бухгалтерии, с чувством спокойного превосходства, стал читать - Так, значит… Царь Одинокий? - Я?... – Одинокий смутился – Извините, да… - Желаешь, чтобы зачитал грехи по списку или оптом признаешь? А то долго будет… - Я лучше оптом… Знаю, что много… Старший посмотрел вторую страницу, третью, потом важно вернулся к первой - Наша работа работа заключается в том, чтобы положить первый кирпич «храма в твоей душе». Понятно? - Кажется, да… - Первый кирпич – это признание и отказ от самого сладкого для тебя. Понятно? - Да… Тут старший махнул крыльями, расправляя плечи, передал свиток молоденькому, который уже слюнявил карандаш похожий на свечку, готовясь писать. - Ну, начнём, пожалуй… А ты записывай точно, глазами меньше хлопай. Вспомни, какую взбучку прошлый раз из-за тебя получили… Да… Одинокий Царь, крещён росой утренней и ветрами бездорожными. Первый вопрос Одинокому – блудил много? - Было… - буркнул неохотно Одинокий. Но ангел сердито его одёрнул - Отвечать «да», «нет». Другие ответы не принимаем. Блудил много? - Да… - Записано… Второй вопрос - воровал много? - У людей нет… У государства… - Да, нет! Другие ответы не берём. Нам все равно у кого воровал… Повторяю – воровал много? - Да… - Третий и последний вопрос Одинокому. Нравилось? - Что?... - Глупые Цари пошли… Это не записывай… Русским по белому спрашиваю – блудить, воровать нравилось? - Да… - Одинокий покраснел и заёрзал на табуретке. - Записано… Для закладки первого кирпича в «храме твоей души» оглашаю сметную стоимость данной работы. Согласно правилам Архангельского строительного кодекса постановляю: 1. Исключить блуд и все связанное с этим за счёт сил нашего управления. Это значит, что тебе об этом беспокоится не нужно… Пишем дальше… 2. Все, что наворовано, предписываю Одинокому раздать по своему усмотрению в троекратном размере, установив при этом за ним надзор сроком на десять лет… Вот и вся процедура… Старший хлопнул себя по коленкам, забрал у молодого свиток, прочитал его, махнул удовлетворённо крылами, отчего свиток затрепетал в его руках и весело, даже добродушно, пропел - И не вздумай, голубчик, морочить нам голову – никто не видит, никто не слышит… За все слабости ответ нести будешь! И, ткнув указательным пальцем в живот, отчего Одинокий согнулся, зло цыкнул - Болячку какую нашлём, понял?! Про тебя все знаем… А через десять лет кирпич этот будет накрепко зацементирован – у нас цемент о-го-го!... Ну, пошли, писарь... – бросил вскользь молодому, медленно растворяясь в воздухе… Молоденький подошёл к Одинокому, обнял его прохладными скрипучими крылами и радостно прошептал - Поздравляю вас! Рад от души! Это не трудно десять лет. Бывали цены намного выше – от трёх до пяти жизней, вот… Прощайте, Одинокий, вам везёт! Последней растворилась его ослепительная улыбка, обрамлённая золотистым шёлком волос. *** «Нет веры! Утонула Христова Любовь в вине и деньгах, в нищете и разврате. Проиграли извечную войну «ловцы душ человеческих», упустили душу бессмертную, уплотнилась она, срослась с телом, стала социальной, доступной, продажной, подверженной всем спидам земным; смертной стала, стала потеть и вонять, разрушаться, как все бренное, доказывая своё трупное, ненадёжное происхождение». *** - Откажись, легче будет! - Зачем? - Вы же измучили друг друга, изменяли… - Ну и что? - Зачем держаться за то чего не существует? - Что существует, рухнет, а держаться надо… - Пустые слова. Все не практично. Где здравый смысл, логика? Из этого ничего не получится – все разрушено, жизнь упущена. Впереди только… Сам понимаешь… Откажись. - Раз впереди что-то есть, зачем отказываться? Подожду… - А нищета? Тебе нравится просить недостающие копейки на выпить? А ведь ты вкушал хорошие вина и знал в этом толк… Откажись! - Что за это предлагается? - О! Торговля оживилась. Итак – достаток, который за собой тащит все твои увлечения и исполнение тайных страстей без должного наказания от темных сил. Отказывайся – все твоё! - Прямо, как правосудие – заложи ближнего и вместо пожизненного, срок с амнистией… Значит, ты от светлых сил выступаешь? - Конечно, что за ирония? А блага откуда? От темных, разве? - А темные, кто это? - Ничего интересного… Я там работал некоторое время… Чистота, порядок, кущи прибраны. Яблоки заставляли мыть на деревьях, а там змеи! Представляешь, какой бедлам? И никакой связи! Об интернете никто не слышал – дикие… Песенки все поют – сю-сю-ля-ля – кого-то восхваляют за порядок, который сами ежедневно наводят скука… Отказывайся, жалеть не будешь. - Я не прочь… Жалость - хорошее чувство… - Чувства ни при чем – точный расчет, правильное действие – закономерный результат! Ну?... - Ответь мне на вопрос – есть в мироздании та, которую можно любить не надеясь на “закономерный результат”, а просто любить и желать быть в этом пространстве? - Ты о ком? - Я думаю, ты знаешь, о ком… Сколько жизней ты посвятил ей и был отвергнут? Не хочешь попробовать ещё раз? Вдруг получится? - Ты об этой? Эфемерность! Красивая пустота. Что от нее взять? Ни-че-го! Её нет – миф! Я тащился по ней несколько тысячелетий, сознаюсь… Но наши открыли бога и под этим солнцем мы греемся совсем недурно… Давай к нам – мы богаты, земля наша! - Подожди, мне нужно выбрать… Я хочу того о чем ты говоришь – это притягательно… Но с ней… С ней было все – уничтожение жизни до последней клетки, восстановление и возвышение до потрясающих высот. Полет, не полет, но дух захватывало… А ты предлагаешь мне супермаркет… У вас что, Царей не хватает? - Да, хватает у нас всякого… Упертых мало, а за них неплохо платят… Так что?... - Вы на виду: реклама, клипы, мода, техника – от вас и так деться некуда. А она, которую и не видел (только в детстве однажды), ждёт… Она важнее твоего товара… Да что тебе объяснять, ты и сам пробовал её увидеть. Не получилось? - Хватит о личном!... Я то же существо и у меня то же есть… Мало-ли что я хотел к ней! Кто она?! Где?! Мне осточертели( прости, Господи!) её туманности, её постоянная ровность в отношениях. Где азарт?! Где страсть?! - Она красива? - Еще бы!... Тьфу… В нашей фирме таких навалом, хочешь? - Не хочу… Буду ждать… Мне ничего не остается в этой жизни – или базар, где можно выбрать на вкус, или безнадежное счастье постоянно ждать, чувствовать, не пытаясь купить, а пытаясь найти единственно верную тропинку к её взгляду, который и есть смысл всего сущего… Прощай, страховой агент от светлых сил, поздно мне думать о перемене чутья, слуха, зрения, земли, неба – я не хочу ЕЁ менять на фишки и полисы. Не пугайся, когда я назову ЕЁ имя, не исчезай, дослушай! “Возлюбленная моя, несравненная Суламифь!” Куда ты, агент? *** “Десять лет великолепной, страстной, волнующей жизни. Декада опьянения любовной игрой и безудержной работой. Время круизов на яхте и путешествий к “чудесам света”. Радость от подарков и радость дарящего. Атмосфера пикника, закатанного осенью в трехлитровую банку. Сорок лет – никакой усталости – ночи жарче и заразительней. Страсть вмуровывается в душу, как мумия фараона в пирамиду. Прогулки по кварталу “красных фонарей” Амстердама, благоденствие и процветание. Небольшие измены, пустяковые занозы – всё на фоне сияния надежной любви меркнет и жухнет. С чем можно сравнить радость кипучей деятельности души и тела? Как можно себе представить иную жизнь, или хотя бы усомниться в правильности этой? Благословен час, когда мы встретились на наших сложных траекториях жизни! Встретились для того, чтобы на земле стало еще одной радостью больше, чтобы новая сила нового поколения выросла на ниве нашей любви, чтобы можно было через десятилетие, через декаду творческих постижений, твердо глядя прямо в глаза, с полной откровенностью сказать своему возлюбленному, с которым надежда, замысел обрели форму и содержание - Я тебя убью!” Усни, младенец, Ты проснёшься В иных краях, Не с нами, злыми… С. Пуст. В. Ашкорук. Зима. *** “ Вся история пестрит примерами мрачнейших расправ над монархами, хотя не все из них были настоящими Царями по глубинному содержанию их человеческой природы. Уничтожение Царей – дело престижное, как для отдельных групп населения, так и для народов в целом. Простому уничтожению подвергаются простые люди. Но для Царей Одиноких физическая расправа – лишь лёгкий финал, завершающий эпопею всевозможных изощренных пыток, производимых с радостным, почти творческим азартом палачей всех мастей и рангов. Сначала нужно поставить под сомнение сам факт, что Царь есть Царь. Делают это, как правило, самые приближенные к Царю. Они и есть главные разработчики идеи фальшивости Одинокого. Когда же он, не любящий придворных распрей и интриг, пожмёт в знак пренебрежительного согласия плечами, начинается вторая стадия гнобления – ага, раз так, откажись от трона. В период раздумий Одинокого тщательно собирается и вживляется в окружение различная “компра”, как достоверная, так и сфабрикованная. Видя, что ажиотаж вокруг его персоны становится совершенно нездоровым, Царь Одинокий, как любой доподлинный Царь, решает удалиться в спокойные размышления о бренности и глупости суетной дворцовой жизни. Святая наивность! Уничтожение только началось. Теперь уже имя его начинает мешать новым владельцам трона. Шум вокруг Одинокого только подтверждает реальность его происхождения. Требуется дочиста стереть из памяти это заносчивое имя! Вылезают на свет любовницы Царя, соблазненные девочки и мальчики, он объявляется алкаголиком и наркоманом, маньяком, гомосексуалистом и так далее до бесконечности – этой свернувшейся, глупой веревки. Подавленность и нервное истощение Царя достигает пределов – он пьёт, слоняется по каким-то закоулкам, где его не знают, попадает в передряги, подтверждая этим уже сложившееся вокруг мнение. Заключительная стадия расправы – окончательное уничтожение Царя Одинокого вместе с его одиозным именем. Его хватают, подвергают всем известным пыткам (хотя тайн у него никаких нет) и истерзанного, разбитого выводят на публичное судилище, которое, какое бы оно ни было, несёт только облегчение страдальцу. И в последних словах Одинокие не хулят палачей, а говорят спасибо за то, что окончились их невыносимые муки. Чтобы закончить обзор, необходимо ответить на один немаловажный вопрос – какую функцию выполняют Цари Одинокие и какие причины их повсеместной таргической гибели? Основная их функция – созидание во всех мыслимых и немыслимых формах. Их особенность при этом – неумение использовать плоды своих деяний – они все раздают с видом, как буд-то не знают откуда что появилось. Поэтому под их творениями подписываются родные, близкие, различные пользователи, приобретая себе имя и авторские права. Надо сказать, что Цари Одинокие наделены от природы большим запасом добрых дел, но это не означает, что в них нет ничего плохого – есть, как и у всех нас. Но Одинокие скроены так, что в течении жизни они вынуждены отдавать только хорошее, запас которого практически не пополняется. Всё плохое, естественно, остается в их собственности и становится наглядным примером их грязной, развратной сущности, подлежащей безусловному осуждению и почти всегда – уничтожению. Так что Одинокие своей нестандартной жизнью делают два дела: раздают не глядя все хорошее, данное им от Бога и, приобретя множество человеческих слабостей и пороков, гибнут вместе с ними, не отпуская их для размножения в мир.” С. Пуст. “Энциклопедия жизни Царей Одиноких” *** “Суламита, Суламита, нежная моя, палестинская душа! Где ты, родная? Где наш сад со столиком под яблоней? Где склонившиеся над рекой, дрожащие серебром, ивы? Поутру надломи стебель… Все заросло крапивой, сгнил столик, одичала и наполовину засохла яблоня. Ивы, дрожащие серебром, обломались и были спилены при постройке коттеджа… Где ты? Мне не видно отсюда с вершины ничего, кроме скал и свирепого, пролетающего вокруг рваными космами туч, неба. Я не слышу пения маленьких, прекрасных птиц – все где-то там далеко. Только орлы поднимаются сюда и я слушаю их гортанный клёкот. Лишь ночью, когда рассеятся тучи, когда я увижу проникающую в самое сердце звёздную вязь, когда глубина пространства обнимет меня, как когда-то в детстве, и посмотрит на меня холодным и манящим взором, я пойму – это ты, которая была со мной всегда изо дня в день, из ночи в ночь – всю жизнь, весь краткий сон, который можно назвать “Возлюбленная моя Суламифь”. Ощути на губах горечь… Здесь нет ни вкуса, ни запаха, здесь лед и холодное дыхание звёзд. Здесь нет тоски об ушедшем, здесь нет надежды на будущее, здесь – ВСЁ и НИЧЕГО в неразличимо тесном слиянии. Я должен слушать, смотреть, ждать.” Вспомни, Господи, Лоно Твоё Пряных завязей Жажды, Тенистой прохлады купель, Ночь с ворсистостью фетра, Где серебряных рос Ранним утром капель, Там однажды Ты видел чудное литьё – Мастер Чистого Ветра Из взгляда глубин Сквозь ресницы куги, камыша, Из дождя на полях И крестьянского хлеба, Почти не дыша, Сделал оттиск живой Колокольного неба И, заплакав, ушел, Незнакомый – один. С. Пуст. В. Ашкорук. Зима. *** Заканчивается Песнь Песней Царя Одинокого. Грустный отттенок расставания не коснется последних ее строк. Только гнусные циники, сожалея об их милом ушедшем, морщатся и кривят губу на бестолковое и примитивное настоящее. Тьфу на них! Их прошлое так же цинично и муторно, как и настоящее. Не испытав полёта любви и пропасти потерь, щупают и измеряют они Жизнь в кармане брюк потной рукой, сжимающей последнюю “трёшку” рассудка, не разменяв её, не истратив, а измяв и растерев ее в лоскуты жадными от безумного страха пальцами. И делают при этом хитренькую дурацкую ухмылку на пустующем лице: “Ну, ну, транжиры и моты… А как же ЗАВТРА, а, голубчики-пустобрехи?” На что мы, с подобающим Царю достоинством, отвечаем - Насчет ЗАВТРА – к жрецам с потухшим взором и прокисшим семенем! А СЕГОДНЯ – вот что: *** “Утро было ветреное. Солнце, осветившее горы Эфраима, было подёрнуто пеленой пыли бесплодных кочевых степей. Уже раздавались трубные переклички быков вперемешку с жалобным овечьим блеянием. Из залатанных ахелов выходили, зевая и потирая глаза, измятые пастухи справиться по малой нужде и ополоснуть пересохшие губы. Солнце, недавно робко выглянувшее краем из-за гор сквозь степную дымку, уже неумолимо двигалось на запад, наполняя горячим дыханием тенистые, ещё покрытые ночной росой, плодоносные рощи и поля долины реки Иордан, беззастенчиво запускало свои лучи в щели занавешенных окон, поднимая ото сна на многотрудные дневные заботы жителей Великой страны. Именно в это время в Большом городе, рядом с кварталом пекарей, в узком проулке, куда лучи солнца не пробиваются до полудня, в небольшой кожевенной мастерской, изготовлявшей упряжь, пояса и винные бурдюки, провожал своего дорогого гостя мятый, опухший и уже не моргающий, дубильщик кож Бен-Винадав, сын Ахиблуда, владельца рыбными промыслами Геннисаретского озера. - Тихо! – прошипел гостю Бен-Винадав - Васемафа! - Что Васемафа? – не понимая, спрашивал гость, прихлёбывая из кувшина и закусывая финиками - Что Васемафа? - Моя Васема…. Жена… Крыса шаронская… Спит… - Ну и пусть спит, маслину ей… Гость допил из кувшина, прижал его к груди и странно, тоскливо закатил покрасневшие глаза - Моя… - он, вроде, всхлипнул и улыбнулся - Моя Сула… Сулечка… То же… Спит… Наливай, Бен-Винадав, дружище, наливай… - Все… Все, дорогой… - схватил за рукав гостя и притянув его к себе, сын Ахиблуда выдохнул - Мы и так уже три дня… - Ну и что, что три, шкурник! Ты кому это говоришь?! Тут гость, пытаясь сделать горделивую позу, споткнулся о порог и упал бы наверняка, если бы Бен-Винадав не подхватил его под руку. И опять он подтянул его к себе и потно зашептал - Тихо… Моя тут… Хватит… - и как будто хитрое подобие улыбки скользнуло по его толстым губам - Я, слышишь, что скажу… Тут говорили на днях… В общем так, ничего… Ну, типа того, что твою видели ночью с этим музыкантом из Хеброна… Вот… Гость на мгновение перестал качаться - Что? – отнюдь не вопросительно и четко выговорил он – Что? - Что, что… Я-то что?... Я не видел… Так говорят… Как семечки посыпались из Бен-Винадава слова - Сам нет… Что нет, то нет… Но люди… Так и я говорю – по домам, все, давай… Давай, я провожу тебя Он выволок изумленного гостя в проулок. - Сула… - шептал тот не сопротивляясь. - Домой, домой… Ну же… - сладко приговаривал Бен-Винадав - Погуляли и – в ясли… Затем, видя что гость стоит только благодаря его поддержке, засуетился, порылся в кармане и побренчал в кармане несколькими шекелями (“Эх, сам, видно, не дойдёт”), ещё раз прикинул на ладони монеты и неохотно заговорил - Слушай… Ты сам того… Вряд-ли… Возьми вот – протянул гостю монеты - На осла, тут недалеко за углом… К гостю вернулся взгляд - На осла?! – он так резко выпрямился, что ударился затылком о дверь. Оба покачнулись и монеты со звоном покатились по полированным булыжникам мостовой. - Кому?!... Мне?!... На осла?!... Да у меня… - обвел рукой вооброжаемый горизонт - Все здесь!... – ткнул пальцем в грудь Бен-Винадаву - Я?!... Мне на осла?!... – резко вырвал руку, развернулся с заносом на другую сторону проулка и, шатаясь, обтирая сырцовый кирпич стен притихших домов, пошел прочь, горестно взмахивая руками - Сула… Сула… Бен-Винадав покачал головой вслед ушедшему - Дурак… Все знают, а он нет… - ухмыльнулся - Дурак… - и, опустившись на колени, стал собирать раскатившиеся монеты. *** Пропели петухи, сменился караул у дворцовых ворот, когда гость Бен-Винадва сына Ахиблуда, измазанный и посеревший лицом, на цыпочках вошел в опочивальню возлюбленной. *** “Как красиво ты спишь, любовь моя! Рука моя тянется к тебе и я не смею тронуть тебя. Легкое покрывало облегает тебя всю, как утренний туман укрывает холмы и долины Башанские, где тысячи плодородных соков наполняют благословенные сосуды Жизни, вкус которой пленителен и неповторим, он овладевает не завоевывая, он завоевывает не овладевая, не будучи зримым, он заставляет видеть невидящего. Утро настало, дорогая! Засверкали ручьи, стекающие с гор в Кишон, как волосы твои спадают на плечи. Утро настало, возлюбленная моя, - губы трепетной лани коснулись прохладной свирели источника. Пора, любовь моя, пора…” *** Далее мы вынуждены с протокольной точностью воспроизвести состоявшийся диалог без дополнительных комментариев. *** - Сула… Сулечка… Шевельнулась… Дрогнули ресницы… Су-у-ула… - М-м-м… Что?... - Твой возлюбленный пришел. Утренняя роса уже… - Пошел в жопу, придурок! Какая роса? Ты что, с ума сошел?!... - Дикая серна уже… - Убери руки, скотина! Не садись на мою постель – от тебя воняет! - Не ругайся, любимая… Все ночные звёзды погасли и только ты одна… - Боже!!! Долго ты будешь надо мной издеваться?! Я позову своих братьев и они разобьют твою пьяную башку!... - Они не посмеют, дорогая, я – Царь!... - Какой ты царь?... Ты – говно!... Тебя уже за человека никто не принимает… Царь… - Это неправда, Сула! Вспомни, я привёз для твоих кувшинов серебро, медь и лучших чеканщиков из Тира… - Серебро?! Медь?!... Да их твои лучшие чеканщики тут же продали за границу в Финикию… - А для твоего спального гарнитура красное дерево из Библа.. - Вспомни, вспомни… Посмотри на себя сейчас!... - И привез тебе павлина из Офира… - Это так!... Сам ходил, как павлин, окружил себя блядями… - А каких лошадей привез я из Киликии!... - И подарил их своей египетской проститутке!... - Филистимляне везли мне свои дары – для тебя, дорогая!... - Везли… Везли… Привезли! Иди, попроси у них что-нибудь сейчас… - Тысячу песен и стихов написал я, прославляя тебя в веках – “Вздох отлитый из запаха лопнувших почек…” - Жаль, что твои почки не лопнули, когда ты наливал утробу!... - Я привозил индиго и киноварь – какие шелка красили мои люди для твоих нарядов! - Ты все прогулял, пропил… Сколько блядей ты поил, кормил?!... - Наложницы?... Я не помню… Ты одна… - Все пропил, мудак… Где красильня моих шелков, где? Все разбежались – кто в Сирию, кто в Египет. Где все?!... - Не мог я все пропить, Сула! Красильня?... Красильщики?... Ну да, я увеличил им меру и уменьшил цену шекеля, а они возгордились моей дружбой и растащили все, и скрылись… - Не возгордились, а увидели, что ты мудило, лох – и правильно сделали, что растащили… - Сула! Что ты говоришь?! Не я -ли покрывал всю тебя поцелуями, все уголки твои и ложбинки, не я -ли… - Покрывал!!! Знаю, скольких ты покрыл… А потом… Потом ко мне… Сволочь… Не плачь, дорогая, пожалуйста… - Не плачь… Сколько дней ты опять шлялся? - Я?... Я не шлялся… Я… Я услышал о тебе нехорошие слова и расстроился… - Какие это слова?... Ну ка, скажи… - Что тебя видели… Видели с музыкантом из Хеброна… - Меня?!!!... Меня видели?!... Да-а-а-а!... Меня не только видели, но и слышали во всей округе, понял!... А ты такой наивный?... Я тебя месяцами не видела!... А я- женщина! Женщина!... - Не говори! Не надо!... - Ага! Зацепило?!... Да!!! Я трахалась с ним всю ночь от заката до рассвета и, уверяю тебя, он… - Молчи!... - Сам молчи, импотент!... Он в тыщу раз лучше тебя, как мужчина, он был неутомим и… - Остановись! Не хочу!... Тварь… Сула! - Я тварь? Все, ты надоел мне! Ненавижу тебя, презираю, не хочу знаться с тобой, ни видеть, ни слышать… Пошел вон отсюда! - Я пошел?... Куда?... Это моё… - Твоего ничего здесь нет – ты всё пропил! - Не мог я всё пропить… Я – Царь… Ну, кое что если… Но Царство? Его никак невозможно пропить, оно нематериально!... Никак!... - Ты это сумел!... Уберешься ты отсюда, или как?... - Это моё… - Хорошо, тогда я уйду сегодня же… - Не ходи, там стражники, они разорвут твоё платье!... - Ха-ха-ха!... Ты думаешь я не бывала у них, пока ты по своим девкам шлялся? Ошибаешься, бывала… И не один раз! - И они не разорвали твоё платье?... - Дурак. Зачем им рвать моё платье, когда я его сама снимала?!... - Стой! Остановись!... Я понял!... Ты не Суламита, я теперь вижу… Я ошибался… - Короче, Царь сраный, повторяю для идиотов – здесь для тебя ничего нет, ни-че-го! Собирай шмотки и убирайся – я не могу тебя видеть! Если ты не уйдешь, клянусь, я прирежу тебя пьяного во сне, или зарежусь сама… Уходи! - Я не знаю… Может… - У-х-о-д-и-и-и-и!!! (визг до самого эдема) - Хорошо, я уйду… Но ты любила меня?... - Любила?... Смотри, юродивый…( Берет из вазы яблоко. Глаза Одинокого медленно расширяются, как в сильном испуге. Она продолжает тихо и убедительно) - Это маленький плод. В нем много ароматной мякоти. Я могу его съесть и получить удовольствие (надкусывает яблоко, Царь смотрит на это с ужасом). Она, прожевав - Вот видишь, мне приятно… Соображаешь? Я его съела и мне хорошо! А от тебя? От тебя меня тошнит!... На, закуси!( бросает ему надкушенный плод, он автоматически ловит) - И уходи! Ты мне противен! (хлопает за собой дверью. Пауза, во время которой Одинокий смотрит на яблоко, раскачиваясь, приближает яблоко к глазам, осматривает его со всех сторон, нюхает, подходит к зеркалу, смотрит на себя, на яблоко…) - Съесть!... Не нужен… Яблоко… Съесть…(начинает смеяться, но сначала кажется, что плачет, всё громче, истеричнее, раскачиваясь, стучит себя яблоком по лбу) - Съесть!... Яблоко!... Меня!... Дурак! Какой дурак… Яблоко!... Я-бло-ко-о-о! (это “о” переходит в дикий вой. Он рвёт на груди одежду и обезумевший поднимает в ладонях яблоко вверх, крича) - Ты, Хранитель Эдема! Владелец райских кущ! Слушай Царя Одинокого! Видишь этот надкушенный плод в моих руках? Я иду к тебе в сад с этим огрызком – у меня больше ничего нет. Но и этого, клянусь, хватит на всех! Я приду в Твой сад и найду ту яблоню ( помнишь, где Ты разводил змей?), Я найду ту самую ветку (Ты знаешь, какую), я привяжу этот огрызок, прибью его, припаяю на эту самую ветку, потом обнесу дерево самым высоким забором, усеянным шипами, сяду около забора… Нет, я не буду спать ни днем ни ночью, я буду сторожить вечно и верно, лучше любого пса. Я сделаю то, что не сделал Ты – каждого, кто даже из пустяшного любопытства приблизится к этому месту, я - убью! Я иду к Тебе, Хранитель Эдема, иду…(падает на пол, как мертвый). С небосклона ушла Незаметно звезда. Это ты и Любовь, Словно души усопших. С. Пуст. В. Ашкорук. Зима. *** … Какой густой снег, ничего не видно – ни берега, ни избы. Да и было ли все это?... Только снег… Снег… Странно, что холод подступает изнутри… Метель обнаруживает движение, жизнь а, значит, и тепло… В этой безрассудной мозаике снежинок закручиваются, уплотняются и, кажется, проявляются какие-то тени, фигуры, лица, глаза… Пробуешь поймать себя на одной отчетливой мысли – куда там! Как отражение снежной кутерьмы, несутся мысле-тени, мысле-образы, не запоминаясь, не обрисовываямь, сливаясь в непонятный, притягательный звук (хор?). Он поёт?... Говорит?... О чём?... И нового-то, пожалуй, в этих ощущениях ничего нет – жизнь проносится в таком же вращении лиц, городов, никчемных забот. Пока летит – снежинка. Опустилась, затихла – снег, холодный, единый… Что остаётся напоследок этой, летящей в сумбурном хороводе, одинокой снежинке? Что дала ей природа в последние мгновения полета перед тем как опуститься на застывшую землю?... Ничего не видно… Сбоку намело небольшой сугроб – так и самого заметёт, завалит с головой и останется только морковку вместо носа воткнуть… Интересно, если долго смотреть не моргая вглубь снегопада, то явно ощущаешь, что и оттуда кто-то смотрит на тебя… Холод изнутри ползет, а снаружи тепло. Раздеться бы до души и в снежную баню! Смотрит кто-то пристально и нежно… В детстве так же, лёжа на стоге сена звёздной ночью, ощущал взгляд, нет не звёзд, те уносили в глубины пространства до самого краешка рассудка, когда перестаешь чувствовать есть ты или нет. Смотрело всё бездонно и внимательно – кто-то вглядывался в зрачки маленького человека, хрупкого и беспомощного, одинокого посередине развернувшейся во всю мощь холодной вселенной. И мальчик узнал тогда этот взгляд и сказал (подумал) - « Ты та, единственная, которая меня понимает. Ты та, которая обязательно придет ко мне, которая не оставит меня, как друзья, как отец или мать. Ты не предашь, ты будешь всегда рядом, невидимая, верная спутница и объявишься, когда я стану большим и сильным…» И снова, уже через пятьдесят лет, чувствую тот же взгляд молчаливо-внимательный. Что ж, вот он я, большой и сильный… Не такого ты хотела видеть? Конечно, не такого… Ты уж прости меня за беспутство – в разных глазах искал я твои приметы и, казалось, находил, приникал к ним, вживался, был счастлив, но… Знаю, ты не осуждаешь, ты ждешь, ждешь когда я приду сам… Конечно, конечно!... Я понимаю, тогда ты указала мне путь к себе. Иди, говорили твои глаза, иди ко мне и никогда не заблудишься. Помнишь, потом я тебя назвал Суламитой, Суламифью? И все хотели быть тобой, походить на тебя. И одевали на себя твое лицо. И глаза их были твоими глазами – они хотели быть тобой, они хотели присвоить твою красоту и нетленность. Они обманывали и были обмануты, они втягивали в игру и были втянуты сами, хотели быть сильными, как ты, но потеряли то малое, что имели… Да и зачем я оправдываюсь? Ты и так всё видишь, все знаешь. И нет в твоём взгляде осуждения, ты терпелива и спокойна, ждешь того, кто никогда не одевал на себя твоего лица, а просто хотел быть с тобой, прикоснуться к звучанию твоих струн, сегодня таких неистово снежных… Суламита… Сула… Ты не представляешь, какой холод разливается у меня в груди. А под твоим взором он становится безвозвратным, окончательным… Разве такая любовь?... Слышу, ты, улыбаясь, спрашиваешь –«А какая она должна быть?» Не знаю, не знаю и не знал никогда. Просто я доверяю тебе – ты не обманываешь, не лукавишь… Сейчас… Не уходи… Я с тобой!... « Яблоки на снегу, яблоки на снегу…» Яблоки! Да, да, яблоки! Они самые! Я сейчас, Сула, возлюбленная моя, я приду к тебе… Сейчас, дорогая, подожди немного… Уляжется метель и я заснеженным ангелом понесу к тебе… Мне и нужно-то штук пять… *** Окунь стоял сантиметров в двадцати от мормышки и был готов к атаке – наступил его положенный час охоты и питания. Мормышка не двигалась, не двигался и окунь – он не хотел охотится не бездвижную цель, он ждал. Но вот, мормышка медленно и лениво опустилась на дно, подняв маленькое облачко ила – внмание! Потом она оторвалась ото дна и ушла стремительно вверх, затем опять вниз, раскрывая зонтиком тонкие красные щупальцы мотыля. Одним незаметным движением хвоста окунь преодолел расстояние до приманки и, когда добыча оказалась прямо перед его носом, резко и широко раскрыл рот, растопырив жаберные крышки, пропуская сильную, стремительную струю воды, втянувшую мормышку с пучком мотыля в рот хищника. Окунь быстро подался со своей добычей в сторону от прожорливых сородичей и натянул леску. Внезапная боль в губе была не так страшна, как та, невидимая сила, которая удерживала его и не давала убежать и скрыться. Хаотическая паника охватила всё его полосатое существо. Сначала он носился кругами, обрывался ко дну, взмывал вверх до самого льда, открыв бестолково рот и пытаясь вытолкнуть коварную добычу – безуспешно… Вскоре он устал, он уже несколько минут носился на невидимой привязи, рывки его стали слабее и реже и, когда он, обессиленный, приподнялся вверх, повернувшись на бок и ослабив леску, то обнаружил, что с ним ничего не происходит и, удивленно раскрыв рот, в недоумении замер… Побредет ночной пустыней, Обнищает на восходе. Над озёрами-слезами Освятится холм забытый, И уснёт свечи огарок Под заброшенною кровлей, И глаза окошек пыльных Разглядят камыш упругий. На пороге рано – рано Оглянется одинокий И забудется, и сгинет В восходящем к миру Свете… С. Пуст. В. Ашкорук. Зима. Часть вторая Как избавиться от Него? ( Дневник Оболтуса ) Этот дневник попался мне, как и всем, пишущим в этом жанре, случайно. Чтобы действие выглядело реальнее, многие дотошно объясняют, как попала к ним рукопись, - я не буду… Здесь нет фамилий, адресов. Случайные совпадения не на моей совести. «Дневник Оболтуса», так я его назвал, пришлось буквально расшифровывать из-за плохого почерка и ошибок. Когда текст был приведен в относительный порядок, я понял – основная словесная база Оболтуса не могла быть «чистым» материалом для книги – пришлось вычищать словарь дневника, сохраняя по возможности, стиль автора. Дневник писался Оболтусом около десяти лет. Куча словесного мусора толщиной в общую тетрадь не устраивала. То, что привлекало внимание, попадалось изредка, но с завидной периодичностью. Так я пришел к выводу, что цитатами, датированными 1.01. и .705. каждого года можно вполне обойтись для создания сносной истории жизни Оболтуса. Поэтому я вначале не стал писать год – и так ясно, что 1.01. Новый Год; 7.05. , судя по всему, день рождения Оболтуса, хотя я и не уверен. А после я решил вообще не писать даты, потому что пришлось изменять хронологию событий для сохранения логики сочинения, оставив при этом нетронутой суть дневника и канву авторской мысли. Одну выдержку из дневника Оболтуса я решил записать в оригинале. Вот она «… 1.01. Утром вышел за пивом. Гололед о…нный! Перед ларьком поскользнулся и так ё…..ся затылком об лед, что ларьков стало два, в один из которых меня завели два (а может один) пьяных м…ка. Это ЕГО проделки, не сомневаюсь. Набить бы ЕМУ харю! Но хари в наличии нет. Пока терплю и наблюдаю…» Надеюсь, теперь понятны причины моего вмешательства в оригинальный текст. От автора Дневник Оболтуса «Должно быть что-то помимо меня. И чтобы найти это, я должен быть тихим, покорить себя, чтобы выяснить.» *** «Где деньги?! Наверное, эта стервь по карманам шарилась, а с утра зарулила куда-то, б…га. Перекопал все шкафы, перелистал все книги – ничего! Убиться можно от тоски и беспомощности… Нашел под диваном книжицу «Сиддхартха». Вспомнил – купил её вчера по пьянке. Зачем? Сижу, листаю с тупым рылом… Великолепно!!! Спасибо, родной Г. Гессе! Из книжки выпала купюра в пятьдесят рублей. Знаю, это ЕГО штучки! Придется почитать книжицу в благодарность… Но после, после… Заначку спрятал в трусы. Трусы, как плавки, облегающие – оттуда не должны выпасть. Побежал на речку искупаться. Продираясь сквозь огромные зонтики борщевика и разные лопухи, вдруг почувствовал – беда! Беда подступила снизу в виде неотразимой слабости живота и такой острой, что пришлось окруженным высоким растительным миром, менее чем за миг, присесть и отдать естественную для всех дань природе. Но, когда я подбежал к воде и задумал обмыться то, пощупав в трусах, не обнаружил купюру! Все! Труба! Пришлось в необъятных зарослях лопухов и зонтиков искать собственное… Нашел много не своего – своё пропало вместе с деньгами. Это опять ОН! То даст, то отнимет – характер шуточек ЕГО. Погоди, я ТЕБЯ вычислю!» *** Ранним утром того же дня сидел на берегу реки с удочкой немолодой уже человек на маленьком складном стульчике, в выгоревшей тряпичной кепке. Светило солнце, дул прохладный ветерок, покачивая между лопухами полосатый пенопластовый поплавок. Человек сидел неподвижно и рассматривал набегающие на носки сапог маленькие, серебрящиеся струйки воды. - Чудо – шептали его обветренные губы - Чудо… Где я?... Этот полуосмысленный шёпот еле угадывался сквозь шелест прибрежного камыша. Этот человек не ловил рыбу – он замер в отражениях воды, неба и тихого шума окружившей и растворившей его природы. *** С ним чуть было не столкнулся Оболтус, сбегая к реке, но взял слишком вправо, уходя от островка камыша и отложив тем самым важную встречу на неопределенное потом. *** «Научился использовать в мистических целях запой. Помог Кастанеда и Дон Хуан с наркотическими кактусами. Пейотлей под руками не оказалось, курить и жевать мухоморы не захотел. Использовал средство, которое у нашего народа всегда под рукой, только об этом никто не знает – тяжкое, многодневное похмелье. Ощущения – потряс души! Путешествуешь, лежа в поту и конвульсиях по безднам угарного сознания в нереальных пейзажах с нереальными персонажами жуткого вида. Видел смерть. Описать не могу – страшно и все. Созерцал зелёного змия. И никакой он не зеленый – огромная, расплывшаяся жаба-змея с узенькими щелочкам-глазками. Ей шевелиться не надо – она всё взглядом делает. Понял, что бороться со змием бесполезно. Нужен другой, косвенный подход, типа, чтобы он тебя не замечал. А заметил – дёргайся, вшивайся, кодируйся – бесполезно! Ты – его! Но путешествовать по этим весям не только интересно, но и опасно. Однажды кто-то вытолкнул меня из летящего самолета. Сердце встало, сам забился, чую – умираю, до земли не долечу… Так я умудрился во сне так себя за ляжку ущипнуть, что, как ошпаренный, свалился с дивана и еле отдышался. А синяк был офигенный. Так что, в этих путешествиях нужно вовремя войти в реальность – а то можно и ласты склеить. А СВОЕГО я там не видел. Наверное, ОН не из запойных сфер и к НЕМУ я пока не вхож. Всему своё время.» *** «Нашел новое использование тяжкому, многодневному похмелью. Ранее путешествовал по воспаленному сознанию, а сейчас нашел применение в реальности – оргазм! Краткая методика: Оба с бодуна. Не опохмеляясь, ругаться до начальной стадии рукоприкладства. Когда пошли затрещины, внезапно, не прекращая ругани и оплеух, грубо перейти к сексу, применив максимум допустимого насилия. Этот оргазм называется «мертвяк» - он трясёт несколько минут, грозя остановкой сердца. Похоже, что это свойственно русской душе.» *** Далее в дневнике были вырваны несколько страниц. Мне не удалось узнать причину подобного вандализма. Единственное, что я понял, это то, что Оболтус в этот период занялся бизнесом и находился в стадии становления. Так что я не стал ничего придумывать о пропущенных двух годах Оболтуса а продолжил повествование так, как было написано в дневнике. От автора *** «Сижу, курю, вспоминаю прошлый июль. Вот это был отрыв по бабкам! За один день продал пятьдесят тонн сахара и все черным налом! И так до середины августа. Грузарям зарплата – все довольны. А я, подельник и бухгалтер приподнялись славно. Хотел сразу машину купить (квартиру в позапрошлом приобрел), но передумал – настриг зелени и залег до следующего выхлопа… В квартире никого – где жена, где все – ничего не понимаю. Что ж, в этом году ОН явно проявил ко мне симпатию! Лишь бы не останавливался. А в то же время и подозрительно – с чего бы это?» *** « Весь день валяюсь налитый пивом и воспоминаниями о летнем отдыхе на озере. Мои подельники на Кипрах, а я на озере – на КОРАБЛЕ!!! Да, да! Сбылась детская мечта – купил корабль! Это было нечто! Одни восклицательные знаки! Дети загорают на палубе, обдуваемые озерными ветрами, на корме шкворчит мангал, на камбузе на газовой плите юшка из судака. Женщины режут помидоры, огурцы, лук, перцы. Мужчины стоят, взявшись за леера, курят через губу, волки озёрные. Тут ОН дал почувствовать волюшку! А пару лет назад – с надувашкой, палаткой, удочками и жратвой, в три погибели, весь в «майонезе». И все ради нескольких окуней и плотвичек. Да, зажили на славу! Неделю на судне в две семьи. Рыбу ловят и женщины и дети. Хватает на еду и засол. Погода – шик! Съездил (сходил!) с женой на лодке на маленький островок с нежной шелковистой травой. Оторвались со страшной силой, еле назад в лодку залезли – качало. Хочется кричать от счастья - О-о-о-о-о!!! - Потом остров посетила вторая пара, а мы накинулись на жареного леща, как будто год не ели. Они вернулись с идиотскими улыбающимися рожами (интересно, у нас такие же были?) и сходу жрать. Вот это сила природы! Целый месяц бороздили озеро, заходя в речки, собирая ягоды, грибы. Ничего лучшего из отдыха, как был этот, не знаю, не знал и знать не хочу! Это ЕГО дела! Но – домой и на работу…» *** «Не пью уже две недели – здорово! Утром просыпаешься – ничего не болит – умер что-ли? На днях познакомился со столичным гуру. Шизик, конечно, но мужик интересный. Нарассказывал мне чудес всяких с три короба – что человек может быть и собакой в другом рождении и много другого, что за один раз не упомнишь. А про собаку я ему так сказал - Я бы и сейчас людей через одного собакой называл, да жаль обижать умное животное. Гуру засмеялся, потирая переносицу. Потом я поведал ему про мое общение с НИМ. Что за фигня, спрашиваю. Ничего особенного, отвечает. Кто-то тебя ищет, подает знаки. Возможно, между вами связь, мешающая обоим. Так он что, спрашиваю, живёт здесь в городе? На земле? И да, и нет, говорит. Объяснить пока не могу, но то, что вы парочка неразлучная – точно. Вот и разберись – и да, и нет… Так и я могу под махатму косить. А перед отъездом дал мне книгу Айванхова - Великий гуру – говорит. И уехал. Ну я на три дня на эту книгу и упал, благо перерыв в работе. Ну, тут мне все понятно. Вот как к нему учиться поступали: дают лопату – копай котлован; выкопал – бери ведро, наливай воду до края; налил – этим же ведром вычерпывай; вычерпал – бери лопату – закапывай. Если спросишь, зафигам дурную работу делать, дайте что полезное – свободен, экзамен не выдержал – думать начал. А если все выполнил молча, как зомби – ты наш, пошли учиться… А больше понравились его беседы, одна особенно – приходит к ему на прием девица – личная жизнь рушится из-за того, что она фаллос видит, как какой-то ужасный инструмент пыток. Ничего, говорит Айванхов девице, ты попробуй представь его (фаллос), как прекрасный цветок. И все. Через какое-то время девица опять к нему – вся в слезах от счастья. Нашла, говорит, я свой прекрасный цветок и больше не боюсь, а даже наоборот. Вот это сила! Рассказал я своему гуру при новой встрече ( часто стал наезжать) о впечатлении. Он засмеялся, поглаживая переносицу - Все в порядке. Ты правильно понял. А что не понял, то само войдет со временем - и потащил меня в церковь на службу. Я крещёный но в церковь хожу, если кого из наших братков отпевают… Простояли службу. Гуру крестился размашисто, кланялся низко, икону целовал. А я отстоял, как лох, слушал, как служба превращается для меня в непонятный гул, странно отражающийся в солнечном сплетении – приятно даже. Об этом гуру сказал, что чакры открываются. На что я охотно, с видом знатока, закивал головой. Пошли домой, попили чаю. Я и говорю ему - Дай мне еще чего почитать Он опять засмеялся чеша нос - Почитай отца и мать. Вот это да! Я же с детства их ни ухом, ни рылом… А он ещё сказал, что ездит ко мне специально по ЕГО просьбе, чтобы организовать нашу встречу побыстрее. Так ты ЕГО знаешь, спрашиваю? Знаю, отвечает. А я знаю ЕГО? И да, и нет, отвечает. А большего сказать не могу. На том и отъехал к себе в столицу. Ну и леший с ним! Затащил меня в какие-то дебри болотные – ноги уже не вытащить… Ну, да ладно… Возьму вон Гессе, почитаю, а то не трогал ещё…» *** « Закупили два вагона изюма у таджиков. Естественно – чёрный нал. Теперь только крутись, не зевай… От НЕГО ничего плохого пока. Только непонятно меняется мое отношение ко всему вокруг. Изюм перегрузили в склад и я заплатил водителю и грузчикам по полной программе. У подельника глаза на лоб - Ты что, офонарел?! Крыша потекла? Я ему типа того, что всем жить надо… А он - Да насрать мне на них! Вон сколько в очередь стоят – нанимай любого, спасибо скажут. Я ему - Как захотел, так и сделал. Что разорался? - Мы доходы скрываем, понял? Бедные мы, платить нечем! Но ты можешь за свой счет воротить что хочешь… Меня уволь. «Уволил бы» - зло подумал я, хотя жили до сих пор дружно. Может, это ОН палки в колеса суёт? Вроде, не его почерк… Подъехал гуру. Я ему рассказал обо всём. Он опять – заработали чакры. Скоро я тебя с НИМ сведу. А я уже не очень-то и хочу этой встречи. То-ли боязно, то-ли наоборот, успокоился немного. А гуру говорит, что встреча неминуема и нужно быть готовым в любой момент, что все идет по плану и даже быстрее, чем предполагалось. Уехал, оставив Новый Завет. Пригодится, говорит. В свое время будешь знать к кому обращаться… - Да какой завет!? – я ему - У меня изюма два вагона – вот завет! Он посмеялся – Рождество скоро, приобщаться надо.» *** «Сижу один дома. Жена ушла ночью с подругой в гости. Оно и к лучшему. Что мне, трезвому, смотреть на них, как в зоопарке. Гуру давно не заезжал, но я и не очень его жду . От НЕГО ни слуху – затаился или забыл вовсе. Когда делать нечего, сочиняю стишата вроде Не обходи пустое время Оно недаром нам дано – В нем то же созревает семя Для тех, кому не всё равно. Мне нравится. Стихи о том, что ничего пустого нет для чуткого, зрячего человека. А на днях перед Новым Годом случайно подслушал разговор жены с подругой. Они на кухне пили вино, а я сидел в комнате через стенку. В стенке розетка сквозная и наполовину вывалилась. Вот и получилась «нечаянная радость». Жена рассказала подруге, что встретила на улице какого-то старого знакомого, которого давно не видела. Так она, говорит, сначала чуть в обморок не упала, а потом посреди улицы чуть не кончила. Но слова я не расслышал и потому не уверен, кончила или нет. А завершился разговор фразой - Он разведён, понимаешь, - один! И что теперь с «этим» делать? – и заплакала… Я не стал ничего выяснять – подожду пока само вылезет. Терпеливый стал, даже сам удивляюсь. Но что делать мне – не знаю. Не убий – понятно. А с живой как быть? Подъехал, легок на помине, гуру. Потащил сразу в церковь. Исповедались, причастились. Я ему - Может мне сразу в новое одеться и отпевание заказать? Он смеётся, говорит, что рановато будет, мол я не готов… Прочитал ему стишата. Тут он зачесал нос без смеха - Я так и знал что из этого ничего хорошего не выйдет… Спрашиваю, не нравится что-ли?... Он пожал плечами - Почему?... Для тебя это здорово. Меня другое волнует – куда посматривать стал, что слушать, что слышать… Ну, я вдогонку и про жену рассказал – про её страсти. Потерпи, говорит, скоро все кончится. Любовь людей – злая штука, или шутка – это откуда смотреть. И отъехал незаметно». *** «Сработали изюм отлично! Полтора вагона в Мурманск морякам, половина в зону заслали на компоты – камера с удобствами обеспечена. Подельник собирается опять на Кипр разрядиться. Бух сведет концы и то же куда-то загорать. Пусть едут. Всем всего хватает. Вернутся – уже новые темы на подходе. Так понимаю, ОН даёт дышать нам полной грудью – спасибо. А то раньше полтинник из трусов выдергивал… Приехал гуру и разъяснил, что в этих успехах остальные не причём. Все вертится вокруг меня. Такая у НЕГО задача. Попытался я с вопросиками потыкаться – бесполезно. - Я сошка маленькая, делаю что велят… - и спросил между прочим про Завет – что читал, как пошло. Я и без чтения кое-что знал, ну и говорю - Не убий, не укради, возлюби, Отче наш… Гуру захохотал, аж затрясся - Ты что, и не открывал книгу?... - Какой открывал? У меня изюм! Вот это завет!!! - Да-а-а… - закачался гуру, хрустя пальцами - У меня к тебе не много визитов осталось… Надо думать… И уткнулся в чашку с чаем…» *** Любой, сторонний наблюдатель, глядя на нашего рыбачка, не нашел бы ничего необычного в этой картине. Утро трепетало бликами воды на зеленых блюдцах кувшинок, смешивалось легким бризом с ароматным дыханием цветущей земли и поднималось к стынущим в высоком лазурном небе редким перистым облакам. Все красиво и привычно, как и положено гармонии природы и человека. Рыбачёк сидел задумчивый. Поплавок покачивался у края лопухов. Птицы свиристели свои брачные песни. И все-таки, нечто удивительное, не видимое глазу, в этой картине было – рыбак ловил удочкой, которая на леске не заканчивалась крючком! Чудачество… Что же делал этот странный человек на берегу реки весенним утром? Можно попытаться подслушать его мысли… Ничего… Спокойные глаза, отражающие воду и его еле слышное дыхание. Легче подслушать мысли прыгнувшей на носок его сапога, зеленой лягушки, которая спокойно грелась на тёплой от солнца, черной резине – ей было хорошо и безопасно! *** «Собрались в офисе. Все загорелые… Хотел сказать, довольные, но чую, что-то не так… Ну, давайте, братки, раскручивайтесь, все равно дознаюсь. Но братки не крутятся, своим косяком ходят, курят в коридоре, хотя раньше дымили на местах. Что-то вы надумали, любезные? Ну, разберемся со временем. Оказывается, подельник нащупал, похоже, хорошую тему с лесом. Добыл квоту на вырубку, договорился с немцами. А нам и так уже спокойно – два магазина продуктовых в центре, четыре киоска – для скромной и обеспеченной жизни хватает. А может у меня денежный азарт пропал? У меня в последнее время появился странный мандраж – вроде, оглядываюсь настороженно, а что хочу увидеть, не знаю. Дома совсем тихо стало. Несколько фраз в сутки и то побочных, ни к чему не обязывающих. Так же по пятницам приходит её подруга, выпивают на кухне и трут языки до паленой кожи. Иногда захожу к ним, так жена сразу же – дай ты нам поговорить хоть немного! Пять часов сплетен – немного… Ну да Бог с ними…» *** «Знаете, что такое облом? Ну, конечно – это когда что-то не получилось. Нет, облом не подходит. Тогда так – землетрясение, извержение вулкана, камнепад, сход лавин, лесные пожары, селевые потоки, кровавый понос – и все одновременно! Начну по очереди. Итак, контракт по древесине был подписан – подельник был на высоте – быстро поднял людей, технику и к сроку лес был спилен и бревна стали доской обрезной, необрезной и подтоварником в объеме и качестве, оговоренном контрактом. Бумаг было море из-за таможни, различных деклараций, разрешений всех инстанций всех уровней. Я, как директор, не вылезал из кабинета, отвечал на звонки, чиркал по бумаге «паркером». Сумма, поднимающаяся жирной зарей из-за бугра и горизонта, завораживала. Перед отправкой подельник принес мне факс из Красноярска, где были написаны реквизиты какой-то конторы по лесу, готовой с нами сотрудничать. Подельник объяснил, что нашему богатому заказчику требуется древесина еще минимум четыре таких же объема. А в наших краях квоты больше не достать в ближайшие десять лет… - Я начал с немцами, я и закончу. Тебе срочно нужно лететь в Красноярск, пока горячая тема. Заключишь договор о намерениях и сюда! Остальное опять я. Остановишься вот по этому адресу – примут первым классом. Что тут скажешь? Нам не привыкать мотаться по стране из конца в конец… Затем он дал мне десяток пустых приходных и столько же расходных ордеров и чековую книжку, где я неохотно поставил свою подпись. Хотел спросить для чего так много, но подельник опередил - Мне опять ехать в Германию, чтобы все чисто было и на таможне, и в перечислении бабок. Немцы о чёрном нале и говорить не хотели. Хотя, какие они немцы – хохлы какие-то, эмигранты… Тогда мы поехали к нотариусу, где я оформил генеральную доверенность на подельника для банковских операций. *** Все! Я поцеловал глазок своей квартиры, считая что так я поцеловал и жену и полетел к едреней фене через пол России в Красноярск. Да, перед отъездом заехал гуру. Я ему всё выложил. Он мне, вздохнув - Чему быть, того не миновать… - и опять в церкву, где всё ладом и ладаном. Поставил свечу (за мои успехи, я думаю). На том и простились. Правда, он стольник у меня взял. Верну, сказал, когда срок будет. Я торопился и ничего не понял.» *** «Приняли меня в «Лебединой ставке» отставного генерала прекрасно. Возили на ГЭС – ну и страхотень! Ездили на какой-то приток Енисея за тайменем. Поймали несколько харюзов, как у них говорят. Потом затащили меня на «столбы» - это каменюги такие, стометровые… На один я поднялся, трясясь в коленках и подумал, что подельник нанял здешнюю братву, чтобы меня так убрать… Но я ошибся – меня сняли, вернее, снимали пять скалолазов три часа. Но это лирика. На фирме этой по лесу немного удивились моему визиту - А мы разве договаривались по лесу? Я директору факс на лицо – нате… - А-а-а… Вспомнил… Это от вас звонили, наверное ваш зам… Да… И прислал факс… Тут я немного задумался. Что-то не срасталось. Срочно вылететь, договор, четыре объёма… - Мы на такие предложения всегда одинаково отвечаем – все, ведь, потенциальные партнеры… Но сейчас мы обслуживаем гранд – контракт и леса естественно нет и не будет года два, наверное… Мысли у меня полезли гаденькие про подельника и про буха. А директор продолжал - А по вашей просьбе о договоре намерений то, пожалуйста… Если хотите кому-нибудь навесить на уши без товара, то… - Да, пожалуйста, если не хлопотно. Я достал из кейса коньяк, лимон, конфеты - Конец работы, вы не против? – и в первый раз за два года я напился…» *** «Лечу себе в самолете ТУ-154 на Петербург, подрёмываю, думаю – встреча, рыбалка, Енисей, договор, леса нет все складывалось в довольно мерзкие дела… А тут опять чувствую мандраж пошел, как –будто хочется бежать куда-то и от кого-то. Наверное так животные землетрясения предчувствуют…Но я привык за свою жизнь к разным трясениям и поэтому, отметив про себя это, тут же забыл всё и уснул… Снится мне сон. Простой но любопытный – передо мной длинный стол, уставленный блюдами, невероятно красивыми и наверняка такими же вкусными. А я голодный, аж брюхо сводит. Беру я тарелку с каким-то офигенно пахнущим мясом что бы ко рту поднести, а мясо то шасть сквозь тарелку, сквозь стол и – нету… Беру другую – балыки копченые. То же самое! Я даже под стол заглянул, может фокус какой – ничего – ковер чистый и пушистый. Тут меня одолевает злость и трясёт голодная паника – хватаю всё подряд, не разбирая блюд, бью пустую посуду, матерюсь неслыханным матом и утомившись, падаю на какой-то пуфик - ТВОИ проделки?!!! – кричу громко, как в лесу и слышу ответ - Твои, вои, ои, елки… - эхо, значит. А на огромном пустом столе в центре ( я сперва не поверил) стоит одинокая чекушка и маленький кусок хлеба… - Пристегните ремни. Наш самолёт… - это разбудило меня, но чекушка с горбушкой стояла перед глазами до въезда осла (чуть не сказал в Иерусалим) в родной город, где я, не заходя домой, подался в офис. В пустой офис без признаков работы и жизни вообще» *** «Ох, не завидуйте богатым! Они не только плачут, но и волосенки рвут на теле. Звоню подельнику домой. Мать говорит, что он в Германии. Звоню буху. Там телефон вообще молчит. Все разъяснилось с приходом налоговой полиции. Хорошо, что я из своего сейфа вынул «зелень», немного, правда, но если бы не вынул, то их и не было бы, потому как, документы изъяли, все опечатали, а мне в довесок подписку о невыезде. Сидят за моим столом, говорят мало – больше смотрят бухучёт. Вот он, Юрьев день, бабуля! Я пока в недоумении – что они пронюхали? Но мучился я недолго. Они пронюхали все! И это «все» благодаря подельнику и буху. Мне вменялась неуплата налогов по всем сделкам. Никакого чёрного нала не было! И сахар, и изюм подельник с бухом оформили документами нашей фирмы с моими подписями, только получали деньги кэшем, не приходуя их… Кроме того они с бухом у меня под носом перекатили в Балтию шесть вагонов муки, о которых я и не слышал… Но подпись везде стояла моя. Кроме того, через счет прошла сумма за лес и была обналичена по моей доверенности подельником. И я вспомнил теплый прием в Красноярске, Енисей, столбы… Почему я не упал тогда, зачем меня сняли? Стало все ясно… Кроме того, майор, которого я знал по рыбалке и охоте, оставшись один, сказал - Я знаю, тебя кинули. Неужели ты не видел, не слышал, не понимал? Нет, говорю, доверился, - я такой с детства. - А квартира у тебя своя? - Да… - понимаю дальнейшее развитие. - Четырехкомнатная? - Да, говори. Уж теперь-то чего?... - Мой совет: срочный развод, выписывайся, переводи имущество задним числом на неё. За этот налог, пеню и штраф можно конфисковать приблизительно телецентр… - А я успею развестись и все сделать? – как-то вяло и равнодушно спрашиваю я. - Могу потянуть время, но недолго… - в глазах понятный вопрос. Этот вопрос мы решили быстро за счет большей части моей «зелени». Кроме того магазины и ларьки закрыты, опечатаны вместе с товаром. Ничего, будут еще – дома есть НЗ. - И скажу тебе по секрету, где твои коллеги и лучшие друзья… - Где?! Где они!? – кричу я, вскакивая… - Не кричи. Этим не поможешь. Да и ничем уже, скорее всего. *** Бух с семьей и подельник выехали со всеми деньгами в Канаду. Оказывается, подельник уже год женат на гражданке этой страны… Это ОН! ОН! Гуру, где ты?! *** «Это ОН… Ну и масштабы у НЕГО! Развелся я быстро, выписался, переписал имущество. На все это ушли остатки карманной валюты. Жена, мне показалось, со страхом и затаенной радостью или злорадством ждала разрешения этих вопросов. Приехавший на один день гуру, сказал, что все это предполагалось, но изменить начертанное было невозможно. И погнал меня на вечерню. - Может, на этом мы остановимся? – спрашиваю его за чаем (сам я пил водку) - Я бы остановил, если б моя воля – вздохнул гуру. - А что еще предвидится? – с ехидцей спросил я - Предвидится… - почти обреченно взглянул он на меня - Тебя не посадят, это главное. А с НИМ я тебя сведу… - Спасибо, барин – заломил я невидимую шапку - Век не забуду… На том и разбежались. *** «Что еще предвидится я не знал, но узнал вскоре. Продали с торгов магазины и ларьки вместе с товаром и оборудованием ( за копейки, кстати), полиция взяла себе УАЗ –« буханку» и Опель рекорд дизельный – так потихоньку я раскидал долги родине. Дома. Вечер. Опять жена (бывшая) с подругой пьют на кухне вино. Опять я через стенку сижу возле вывалившейся розетки. - А ты ему ничего не отдавай! Нет и всё! - А квартира?... - А что квартира? Он же отписал её тебе. Он здесь никто – можешь выгнать… Значит, понял я, предвидится еще… У НЕГО мешок гадостей здоровый. Ей-ей – не последняя это затрещина… Курю и читаю судовой журнал после: «… хочется кричать от счастья – о-о-о-о…!» Интересная вырисовывается картина даже из урезанных отрывков. «… Рыбаки оказались отличные мужики. Попили здорово. Купил у них за водку десять лещёвых сетей. Зафигам озеро бороздить из-за пяти окуней?»… Во, во! А только что снились лодка и поплавок. Расту, однако… «… Вышли на озеро мужичником. Поставили сети и за стол. Всю ночь пили, орали, блевали. Один выпал за борт, но его затащили назад. Утром сняли сети. Три ящика леща и два ящика судака – вот это рыбалка, понимаю! Поправили головы, обожрались ухи и домой. Все молчат или спят – тяжело…» А где озерный чистый ветер, дети на палубе?... «Подрос» еще немного…» « На палубе человек десять. Два ящика вина и ящик водки. Жратвы несколько баулов. В озере подошли к рыбакам, купили рыбы на копчение – зафигам ставить сети, если другие ловят рыбу? К середине ночи забыли у кого день рождения. Бабы в стельку, мужики пробуют на них забраться, иным удается… По каютам визг, хохот, трах… Утро. Хочется выть: у-у-у-у-у… - только тихо, чтобы головой не трясти. Домой. Все спят и стонут во сне… Расту на глазах, ей Богу!... Всё лето одни пьянки и блядство. Тошнит от всего. Домой лучше не приходить – сплю на корабле… Знакомый почерк. Почему ОН из всего хорошего делает г…, которое я нахожу вместо счастья? Ну, вот и дорос. Можно только дописать в судовой журнал – денег на солярку и ремонт корыта нет – отдаю в благодарность налоговому майору.» *** «Ну что, спрашиваю гуру, будет еще чего? - Зачем спрашиваешь, если сам знаешь? А что я знаю? Только то, что мой Он озверел и мечет икру. Утром у жены специально спрашиваю - Дай немного денег. Поеду в Москву, поживу у сестры, пока уляжется… - Какие деньги? Ай-ай-ай, как мило! - Были же, еще неплохо оставалось… - Было это прошедшее время. Теперь нет… - Нехорошо так. Они мне еще крови попортят… - А что нам ваша кровь? Родня что-ли?... Все ясно. Разговор закрыт. Я и так знаю где они лежат. Когда она ушла, я полез. Тю-ю-у-у… Там вместо баксов три наших стольника. Пить не хотелось, но пошел взял чекушку. Дома – бац! Закуски нет. Идти лень. Отрезал хлеба и посолил. Пошел в коридор (забыл сигареты), возвращаюсь и остолбенел! На столе чекушка и кусок хлеба… ОН! ОН! ОН!... Выпил я эту чекушку, съел хлеб, курю, думаю о НЕМ - что ОН еще предложит? Я, вроде, уже мало чего боюсь… Вот – достаточно попросить… Вернулась жена (бывшая) и сразу в то место откуда я денюжку изъял. И началось! Неохота все повторять, у каждого по своему, но у всех все одинаково. Но тут не у каждого, тут ОН у штурвала и фортели могут быть весьма манерные. Так вот, драгоценная моя, увидев на столе чекушку, тут же перестает выть про деньги и очень простенько так берет кухонный ножик и чирк себе по руке! Ну, гражданин, много у вас теперь выбора? Или омон (модное слово) вызвать? Во, падлюка, прости, Господи! А и то правда – нету выбора, а это в свою очередь означает, что нет у меня жилища, а это в свою очередь, что это начало моей последней свободы, где окрестили меня именем БОМЖ». *** «Встретил в кофейне знакомого молодого священника, раньше выпивали вместе. Поболтали о привратностях, о бедности прихода (я ему помогал материально ремонтировать храм), так я ему и говорю - Купи сто грамм за Новый Год, а то худо… - он в ответ - Не надо. Сейчас – пост. Если не забыл, рождественский. Заходи восьмого. Вот гад! Раньше никогда не отказывал. - Да, пошел он в жопу , этот пост… - высказываю ему своё сердитое похмелье… Он весело хлопает меня по плечу - А пошел ты в жопу со своим похмельем… Вот это да! Врезал по самое некуда. А еще батюшка… Ничего, будет еще и на мое улице… И вдруг во мне кто-то явно проговорил - Будет. Еще как будет… - сволочь! Невидимка чертов!... А батюшка, тот возьми, да и восьмого скоропостижно… С бодуна, кстати. Вот так ОН с нами не церемонясь. Жестоко ОН шутит. Но я еще всего не знал…» *** Когда я прочитал цитаты, списанные Оболтусом неизвестно откуда, то вначале подумал раскидать по датированным записям дневника. Но, скучные, рутинные строки Оболтуса не увязывались с пафосом и достойным юмором цитат. Никаких фамилий под ними, ссылок на авторов вообще не было. Но был список литературы, авторов которой было более ста фамилий и среди них столпы и мастодонты философии и эзотерики. Читал он их, или только собирал фамилии, не знаю. Поэтому, чтобы не путаться в структурных сложностях книги, я выделил цитаты в отдельную главу. Прав я или нет, не мне судить. От автора *** «Драгоценные, достойнейшие мои, родители! Не знаете-ли вы, по какой иронии судьбы родили вы меня чувствующим, раздерганным, витиевато думающим куском мяса? Или только имя мое что-либо для вас значит? Но таких имен тысячи – как вы нас различаете? Чем вы нас различаете, инстинктами? Какими методами вы пользовались, чтобы укрепить меня в жестоком социуме, поддержать и направить, избавить от лишних, необязательных травм и страданий? Единственное, что я помню – вы научили меня ходить. И я пошел, и хожу до сего дня один, неприкаянный, полубезумный. Какую хвалу я должен воспеть вам, плодоносные родичи? Какая «эдакая» жизнь привела к появлению в миру феномена вроде меня? А вот какая, родные, живые и умершие уже – пустая, жизнь, наполненная только полуночным зноем зачатия. Кто вы – тот и та, пожелавшие отдать свои души ни за что, за просто так? Почему не знали вы, что ваш преждевременный оргазм закончится не тем плодоношением литературного мифического героя, не той любовью, воспетой соловьями классики, не той, крепкой, здоровой зрелостью ума и тела, не той мудростью старческого просветления? Как хотели вы, торопясь, обнимая друг друга полунасильственными объятиями, выжимая незрелый вскрик экстаза, не узнав даже, как меня зовут, произвести то, что вам должно было впоследствии понравиться? И не только вам, почтенные, но и нам, сидящим на подоконнике десятого этажа, докуривающим свой последний в жизни косяк. Одно укрепляет нас на этом скользком подоконнике – велик ОН – не дает полного своеволия, подправляет нас, могучих сперматозоидом и яйцеклеткой, обеспечивает минимальную гарантию сохранения положительного генофонда, несмотря на то, что мы и вы, досточтимые, об этом никогда не думали, отождествив Любовь только с сексом и ни с чем более.» *** «А мы каемся, как шалуны – папа прости, я больше никогда не сделаю так, чтобы ты узнал. Не так-ли поступают лукавые думая, что молитвой можно усыпить Внимание Могущественной и Вездесущей Силы? Уж лучше не кайтесь и не молитесь, не привлекайте Его Взор к своей персоне, будьте осторожны – никому не дано знать, откуда и какое последует наказание. Чем быть лукавым в молитве, лучше быть мужественным и с достоинством принимать должное за содеянное. Совсем неверующих немного – огонек даже маленького огарка свечи позволит увидеть углы темной комнаты и очистить их от мусора и паутины. Маловерные же боятся даже проблеска света, дабы не увидеть запустения своего темного жилища и старательно начищают фасады. Кого они хотят обмануть? Глупцы! Он придет изнутри и в Его ослепительном свете вы с ужасом увидите накопленные годами груды мусора, на уборку которого не осталось и минуты.» *** «Верую в Тебя, о Высший Разум! Один Ты волен распряжаться моей бренной жизнью, годной лишь на то, чтобы пасть ниц перед Престолом Твоим! Разверзлись небеса и трубный глас возвестил - Что ты делаешь, о вопящий, садясь на качели? Не проверяешь-ли ты крепления, веревки, надежность конструкции, чтобы, раскачавшись, не свалиться на землю и не сломать себе шею? Как же ты о, глотатель соплей, проверил надежность моих конструкций, что падаешь ниц, вверяя мне свою, прямо скажем, не слишком нужную жизнь? Неуж-то подергал за невидимые нити силовых полей, сел в кресло, созданное вихревыми потоками эфира, и смело раскачиваешься, прилепив папироску к губе, между мерцающими глубинами созвездий? - Нет, о Высокий Разум! Я не настолько самонадеян, чтобы сказать такое. Просто здесь на земле никому нет дела до меня. Мне одиноко без Твоего покровительства, страшно и безысходно. - И на что ты надеешься о, тоскливо нудящий? Что я брошу пульсирующую вселенную, которая кстати, напоминает твое заячье сердце, брошу млечный путь – жизненно важную коммуникацию в моем хозяйстве, свернусь в такую же, как и ты, козявку и буду гладить тебя по голове, чтобы ты не ныл из-за всякой ерунды? - Грозные слова Твои, о Высокий Разум! Не то хотел я услышать от тебя. Весь земной, человеческий мир преклоняется Тебе от века. Сколько великих праведников возвещали о Тебе, как о Едином, посылающем нам, просящим, Любовь и Благословение. - Напыщенная брехня, о ритор спинного мозга. Лучше бы ты думал пяткой – она ближе к земле. Скажу тебе правду о, блеющий за веру. Ты для меня то же, что для тебя какой-нибудь гонококк. Так вот, искатель теплой сиськи во вселенной. Вы, человечество, влияете на меня так же, как и болезнетворные микробы на тебя. Не питай иллюзий о, удрученный. Скажи спасибо, что я не принимаю антибиотики да и вообще таблетки. Но ты достал меня настырностью, малахольный искатель истины. Я обратил на тебя своё высокое внимание и теперь будь осторожен – раскачав эти качели, ты уже не сможешь их остановить. Жизнь твоя теперь определяется амплитудой их колебания. Качайся же о, бестолковый житель моих миров! Надейся на тончайший волосок, удерживающий тебя в твоем теле. И не обижайся, если что не так. - Как грозен Ты о, Вездесущий! Слова Твои, как плети, оставили в душе моей жгучие рубцы. Ответь мне, Владыка мира, на что же можно надеяться малому? Трескучий мороз наполнил небо мозаикой звезд, оставив в глазах ждущего немой вопрос и задумчивую пустоту.» *** «Где вы о, Просветленные?! Где вы Махатмы, Готамы, достигшие вселенной элементарных частиц, летящих сквозь твердь звёздного и планетарного мира? Почему забыли одинокого и страждущего, слабого и смятенного человека? Какое знание допустили вы до бренного ума его? Рано, говорите вы о, Возвышенные! Не готов человек понять Ваше видение Простого и Сложного, Большого и Малого. Не в состоянии червяк, весь свой век пропускавший через себя землю, осознать пространство Рождения и Смерти Великого Космоса. Нечего и смущать его, дабы не случилось каких недомоганий от пресыщения. Да о, Великие, тёмен ум мой, не слышу я Ваших седобородых речей, не доходят до меня Ваши звёздные колокольные звоны, не ощущаю я Ваших титанических битв Добра и Зла, пропускаю через себя, аки червь, до смертного часа позоры и гадости простой земной жизни: нищету и пьянство, богатство и разврат, ненависть ко всему и желание поскорей убраться от надоевшего чередования дней и ночей. Безумие и пресыщенность – вот мои социальные черты о, Готамы Вселенной. Горе и отчаяние наполняют несчастного червяка от невозможности сменить среду обитания, мысли, чувства. Потому о, Прославившие Высший Разум, бросил я свою норку длиною в жизнь и ползу из последних сил, увлекаемый дождевыми потоками, зная, что отчаянность моих попыток смоет меня в бурные воды большой реки, где я, не успев утонуть, буду съеден первой попавшейся голодной рыбой. - И поделом! – отвечают Просветленные - Прошло бы всего пару тысяч лет и ты бы уже съел рыбу, а не она тебя. А так - причина, следствие – тебе не понять… ... Велика радость о, Неземные Умы, сожрать какую-то рыбу. Я не голоден. Но мне не уследить за Вашим ловким тусованием колоды тысячелетий, эпох… Мне, червяку вся жизнь – вдох, выдох. И хочется в этом малом промежутке моего одноклеточного бытия подтянуться, собравшись с силами, и краешком глаза, догадкой ослабевшего сердца увидеть прекрасную долину, залитую солнцем и благодатью, и меня… - И тебя опять съедят – смеются Махатмы. - Но попробовать стоит, это вкусно… - лукаво добавляют мудрые Старцы.» *** «Склоните передо мной головы о, Возвышенные! Ибо без меня мир станет не таким, какой он нужен Вам. А Вам, Одухотворенные, нужен очень конкретный мир – с одной стороны чёрный и с другой стороны белый. Я не могу относиться к третьей стороне – Вы её еще не придумали. Значит, я на одной из двух сторон, которые Вы курируете и, значит, я Вам нужен. Представляю, если Вы окажетесь одни только плохие или только хорошие. Что же Вам делать? А делать Вам нечего, Высокие! Вы опять разделитесь на лучших и худших, и продолжите дальше вечную войну Добра и Зла. Так что преклоните колени перед маленьким человеком, опутанным страстями – я и есть поле Вашей битвы. Бейтесь во мне, думайте, что боритесь за мою душу – я предоставляю Вам это поле! И вдруг нет меня! С кем и с чем Вы останетесь делить Вселенную? Даже два самых мудрых еврея не смогут найти рациональное использование этих богатств. У Вас должны их отнимать! Тогда Вы будете в силах и радостях борьбы за очередную идею и очередного Бога. Ваш ум перестанет замыкаться сам на себе и коротить на соседа. Хвала Вам, Светлейшие! Хвала нам, тёмным, оттеняющим Ваш свет! Иначе увидите себя, как солитеры, растущие и толстеющие в бледном и погибающем организме, предвестнике и Вашей кончины. Всему своя мера, Мудрейшие. Авраам открыл Бога, как некую лавку бесконечного добра, но Бог, как Высочайший Налоговый Инспектор, может закрыть её за неуплату налогов мне, ничтожному и сирому. И не думайте о взятках. Они, как и ваши, веками отточенные молитвы, они Ему, уж поверьте – не нужны вовсе.» *** «О, человек, мучающий себя и истязающий себя в поисках нетленного, истлевающий сам при жизни. Ты, настырно ищущий, жертвуя собой ради единственного покоя, единственного бальзама для твоей изношенной в лоскуты душе. Святость – ему имя. Ты, человек неутомимой жажды пути, жажды неизведанного, стаптываешь в кровь еле движущиеся ноги и не останавливаешься. Кажется – ничто не не в силах остановить тебя. Лохмотья твоей одежды еле держатся на твоем тощем теле. Прохожие шарахаются от тебя, знакомые отворачиваются, стесняясь узнать. Но сквозь солёный, жгучий пот, стекающий по пергаментной коже твоего лица, сквозь взгляд из-под воспалённых век, светит радостный огонек Познания Мира. Насколько тяжёл твой путь! Насколько бессмысленна твоя безумная, бесконечная дорога. Жалею тебя! Завидую тебе!... И вижу я, как подходит к тебе, истомлённому жарой и холодом некто и говорит - Я открою тебе, что ты ищешь. Иди за мной. Я помогу тебе… И что же? Как загораются твои глаза великой радостью! И ты уходишь с благодетелем по ЕГО ПУТИ, а я с горечью понимаю – теперь ты пропал! Ты знаешь цель, знаешь Истину, которую можно достичь при определённых знаниях и сноровке… Ты променял это на пыльный привкус Свободы Неизведанных Дорог.» *** « Приехал гуру. Встретились у кофейни, где тусуюсь уже два года. Что, мой гуру, пойдём в церкву грехи замаливать, спрашиваю? Он промолчал, потом быстро прочирикал - Какая церковь, какие грехи? Дел по горло! - Торопиться изволите? – съязвил я - Может, поднесёте стаканчик бывшему бизнесмену и верному ученику? Гуру что-то хрюкнул под нос и, схватив меня за рукав, затащил в кофейню, где без слов взял сто пятьдесят водки и беляш. - Воды извольте… Я нынче запиваю… Выпил, запил, заел. С голодухи зашумело и повело. - Что скажете, учитель? Может, в нирвану упасть, или на асфальт? Он смотрел на меня молча, держа двумя пальцами свой нос, явно нервничая и о чем-то торопливо думая. Потом резко бросил кисти рук вниз, стряхивая с них что-от невидимое, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов – глаза его посерели и успокоились. - Всё. Закончили. Сегодня я сведу тебя с НИМ. - Да что вы, любезный? Что это вы решили бомжа с ним свести? А на пароходе покататься слабо было? - Не слабо. Ты не готов был… Отягощен… Слишком много мусора… - Зато сейчас свободен – никаких тягот, никакого мусора. Одна грязь от носков до головы. И такой я готов? - Да, такой готов. Это не та грязь. А тебе не в Кремль на приём… Ладно. Сколько сейчас… Одиннадцать тридцать… - Так… А я внимательно за ним наблюдаю – волнуется, точно. Таким я его не видел - В двадцать ноль ноль встреча на мосту, ты знаешь, где… Сто рублей хватит на это время? Хватит… Он ответил сам, потому что я поперхнулся от неожиданности – вот он, тот самый стольник (отдам, когда придёт время). - Только не наберись и в вытрезвон не залети… - протянул мне сто рублей. Да… Дела… Но я взял – что нос воротить. А он быстро сунул мне в карман ещё одну купюру и хлопнул меня по плечу. - Почитай стишок какой… - Ты чего это, заболел, что-ли?... - Давай, читай, время идёт. А по мне оно теперь хоть идёт, хоть едет, хоть ползёт – не спешу, живу на земле, места много. Подумал и прочитал Отверни от меня лицо, Потому что в глазах ложь. Видно, мне уходить, что ж – Не моё окно и крыльцо… Он шмыгнул носом, задышал, потянулся - Так и знал… - говорит – знал… Ну, давай, прощаемся. В двадцать ноль ноль на мосту. Стиснул меня за плечи, тряхнул немного и крутанулся подворотней куда-то бочком, поглядывая на меня грустными глазами. Почитай отца и мать.» *** « Сжимал я в руке сторублёвку и думал – сколько на сегодня мне отпущено путей, дорог? Но куда бы меня не отправляла нестандартная мысль, стольник уверенно перекрывал все замыслы, оставляя один, банальный выход. Да, свобода была полной, но в узком коридоре и обваливающимися позади стенами. Терять нечего – вперёд! Для начала съел пельмени в горшочке и сто сверху. Внутри стало тепло, уютно и неспешно. Впереди целый день. Видеть никого не хотелось. Компании обрыдли ещё в прошлой жизни. Оставалось одно, что я и сделал – бутылка водки, шмат колбасы и разовый стаканчик. Куда? На реку, конечно. Пошёл к старому пивзаводу, разрушенному и заваленному битым стеклом. Тихо, никто не мешает, внизу река, сверху небо, кругом весна – поэзия бомжа! Устроился на камушке, расстелил газету, обломком стекла накромсал колбасу и хлеб. Красота! Река прямо полыхает отражением чистого майского неба. Вот это жизнь мне досталась! Вот это выверты! Сожалений почти не осталось, только пустота и непонятное парение вне тела (наверное, это и есть душа). Сейчас я ее вгоню назад соточкой и бутербродом… - Эй, дядя, не много одному?... Может, поделишься? Ясно – тишина, река, птицы, красота – в клочья! Два битюга подоночного возраста остановились по бокам, сплёвывая при каждом слове - Ты глухой? Не понял, бля? Делиться, слышь, надо… - Слышу вас, братки – как можно добродушнее сказал я - Но это на троих. Двое сейчас подойдут… Так что извиняйте… - Ты нам мозг не парь, козёл! Мы за тобой от магазина идём Больший подошёл ближе, явно занимая позицию для удара. Тут я незаметно рукой нащупал добрый булыган и плачущим голосом завёл, выученную за время бродяжничества, песню - Да вы чего, братки? Слабого обижаете? В кой веки достал выпить и поесть, так отнять хотите. Не надо. Христом прошу! Бог правду видит. Нельзя слабого… Но я отвлёкся на секунду из-за лишних слов в слёзной песне и, получив в скулу приличный удар ботинком, завалился, захрустев по собой битым стеклом. - Давай, смотри карманы – зашипел здоровый. Прикинувшись вырубленным, я сквозь ресницы видел, как надо мной наклонилось испуганное прыщавое лицо а руки, которых я не видел стали шарить по карманом моего потёртого пиджака. - Нету тут… - шепнул прыщавый. - В брюках ищи, мудак! Я же видел, у него оставалось… И прыщавый начал осмотр моих брюк. Но моя правая рука умудрилась при падении не выпустить камень и со всей силы с криком «суки!», долбанул прыщавого по голове и увидел, как зрачки его резко залетели за веки (вот это оргазм – проскочила мысль), ударил еще раз и вскочил, держа булыжник наизготовку. - Иди сюда, ублюдок! Хотел угоститься?! Налью по самое некуда! Недоносок отступал, глядя то на меня, то на лежащего товарища. - Ну! – продолжал наступать я – Открывай пасть, паскуда! Сейчас налью! Но тот испуганно и бледно глядел уже не на меня, а на лежащего. - Дядя, ты чего?... Смотри… Ты чего?... Я осторожно глянул на прыщавого. Сердце остановилось и упало на дно желудка – передо мной лежало мёртвое тело с кровавой вмятиной на виске, как раз по форме булыжника. - Ну давай… - с дрожащей бодростью проблеял я – забирай своего дружка, дома оклемается. То что он уже «оклемался», сомнений не было. - Ты чего, дядя… Чего?... – верещал бледный качок – Ты знаешь, кто это? И назвал известную в городе фамилию ментовского начальника. Сынок однако, подумал я и спросил оглохшим голосом - Сколько ему лет?... - Восемнадцать… - качок стоял с отвисшей челюстью. «Ну и достаточно…» - уже спокойнее подумалось мне. - Ну ты, дядя, того – затрепыхался дебил – Ты покарауль пока… А я того, дядя, я скорую вызову… - и шмыг в пролом стены, как и не было. Всё, приплыл! Я это осознал ясно, собирая закуску, бутылку и стакан… Всё! Я ничего никому не докажу. Пьяный затеял драку, убил подростка. С такой ссадиной на седой небритой роже мне, в нашем городе, отпущено не более часа. А в двадцать ноль ноль на мосту встреча с НИМ. Я неожиданно понял что первый раз серьёзно вспомнил о НЕМ. И все встало на свои места. Конечно, ОН! Что и зачем ОН делает? Я бы всё понял, но встреча… Значит ОН не даст меня забрать до нужного времени, иначе полная ахинея… Я спустился к воде, смыл кровь с лица, плеснул водки на ладонь и протёр разбитое место, и заклеил его куском газеты. Чёрт с ними со всеми! Пусть вяжут, сажают – для меня это уже не великая перемена, в обморок не упаду. Но город я знал хорошо, а у меня в кармане почти полная бутылка, колбаса, хлеб. Сдаваться при таком столе обидно. Я добрался до городской психушки, перелез через забор и пристроился в заброшенном дровяном сарае до вечера, до встречи с НИМ. Так я сидел выпивая и закусывая на драном, зассанном тюфяке, пока передряги этого дня не закрыли мне глаза для успокоения и сна. Во сне я слышал переклички милицейских сирен, понимал что ищут, но проснуться не мог. И снился мне сон: гуру показывает мне какую-то карту и объясняет – здесь поешь пельмени и выпьешь сотку. В этом магазине возьми бутылку и закуску. Вот так (проводит пальцем маршрут) выйдешь к старому пивзаводу… - Дай - ка карту! – говорю я, содрогаясь от догадки. Он протягивает её мне - И долго в сарае не спи, проспишь встречу… - и исчезает. А в руках у меня остаётся карта, на которую глянул и ахнул – обыкновенный стольник! Тут и проснулся. Часы у меня ещё были. Посветил спичкой – девятнадцать пятнадцать – во проспал! Вполне хладнокровно вспомнил, как замочил ментёнка – никаких угрызений – я защищался все-таки и умысла у меня не было. Пошли они! Пора на мост. Светло, как на грех а идти надо. Я допил водку, откусил бутерброд, оставив мышке, которую видел в углу, махнул через забор и по центральной! На...ть на всех! Вальяжно, не оглядываясь, иду к мосту. По дороге купил сигарет и бутылку пива. Менты снуют, как крысы. А сколько их ещё в штатском?! Но я дошёл до моста без приключений, остановился. Девятнадцать пятьдесят. Середина моста. Открыл пиво, закурил. Смотрю на воду, чтобы мордой по сторонам не светить. Ну на меня и нахлынуло! Что только ОН со мной не делал – даст подачку, отнимет; женит – разведёт; бизнес дал отличный – отнял всё и в минус опустил. Теперь я бомж и менты за мной охотятся… Ну, я ТЕБЯ увижу, я ТЕБЕ такое…! Шаркая, мимо прошёл мент, искоса глянув на меня, и пошёл дальше. Смотрю на часы – двадцать пятнадцать. Где ты, сучий потрох?! Где, мой верный гуру?! Меня сейчас повяжут! Мент, который прошёл, вижу у конца моста чего-то в рацию калякает – ясно… А мне-то, мне?! Где ты, гуру?! Где твоё чмо невидимое, с которым у меня встреча?!... С двух концов моста подъехали «раковые шейки» без сирен. Вышли штатские. Одни пошли по моей стороне навстречу друг-другу, остальные по противоположной. Я замер, уткнувшись взглядом в тёмную, холодную воду весенней реки. Бросил пустую бутылку – высоко… Вот что ты со мной сделал! Ты лишил меня всего: семьи, друзей, работы, денег! Но тебе и этого мало – Ты все лезешь и я до сих пор не понимаю, что тебе, наконец, нужно? Менты совсем близко. Чтобы меня не пугать, они останавливаются и переговариваются. Все бросили меня. За что?! Что я такого сделал? И тут я вижу, как один, разворачиваясь ко мне, взмахивает руками – так бегут на старте, наклоняя туловище к асфальту. - ТЕБЕ это нужно было?! – заорал я внутри себя - ТЫ думаешь, это просто со мной? Думаешь, что я ничего не понял?! Смотри – я избавляюсь от ТЕБЯ самым надёжным способом!» *** Оболтус полетел в свою могильную пустоту кулём, переворачиваясь и размахивая руками. Кто сказал, что мгновение это маленькая величина? Это такое же пространство, как год, жизнь… Все существо Оболтуса вопило и визжало на множество голосов - Нельзя вниз – там темно! – орал кто-то незнакомый в нём - Изюм! Изюм! Как же?! – это сам Оболтус - Что же ты так, зачем? – женский голос, похожий на мать… - Какой изюм, псих?! У тебя встреча с НИМ – это гуру - Делай все до конца – подытожил всех бархатный баритон. Визг, крики – закружились в блестящей чёрной воронке с невообразимым ускорением. Визг превратился в писк комара и исчез совсем. Остался только всхлипывающий, просящий шёпот Оболтуса - Спаси, Господи! Господи! Прости, Господи… Спаси… *** «Положите своё отчаяние на алтарь Веры – не дано нам знать дальний Замысел Его. Поищите рациональное зерно в безвыходности – нет ничего в мире, что делалось бы без Его Смыла и Закона. Подчинитесь Его правилам, наберитесь терпения. Ведь, что вы можете взять у необъятной Жизни? Один вдох и один выдох. А Жизнь сама одарит вас всем, к чему вы готовы, чего достойны. Вера и Терпение – Путь» *** Оболтус подошёл к сидящему к нему спиной человеку с удочкой и тихо спросил - Клюёт? - Что клюёт? – вопросом ответил тот не оборачиваясь. - Рыба… - удивился Оболтус - А здесь есть рыба? – так же не оборачиваясь, спросил рыбак - Не знаю… - опять удивился Оболтус Что-то ненормальное виделось ему в этой, казалось бы обыденной, ситуации. А странное ощущение чего-то давно знакомого в недвижной фигуре рыбака кольнуло его в левую часть груди и заставило на мгновение зажмуриться. - Это ты? – на выдохе спросил Оболтус, не сомневаясь и боясь услышать ответ - Да, я… А кого ты хотел здесь увидеть? – голос был таким же ровным и спокойным. - Зачем ты это сделал? – Оболтус не мог даже разозлиться и, повинуясь ЕГО тону, говорил так же тихо и ровно. - Откуда я знаю?... – невозмутимо ответил рыбак. - Как ты можешь не знать, если ты заварил всю кашу? – начал нервничать Оболтус. - Не пыли, здесь так спокойно… - рыбачек впервые пошевелился, сдвинув кепку на затылок. - Но зачем?! Зачем?! Вся жизнь в дерьмо! Зачем?! Оболтус не мог почему то пошевелится, чтобы заглянуть к нему в лицо. Голос гулко выходил из объёма его груди и ложился в лёгкое, чуть пушисто-блестящее пространство реки и неба, как тополиный пух, образуя некое облачко, видимое глазу. - Не ругайся, здесь не принято. Ты обижен? - Я??... – Оболтус задохнулся от возмущения - Я уничтожен! Умножен на ноль! Зачем тебе это понадобилось? - Откуда я знаю… Я не Господь Бог… Ты сам-то хоть что-то знаешь?... Зачем жил, например?... Рыбак снял кепку и Оболтус увидел коротко стриженую, седую голову, знакомую и где-то им виденную. - Я искал тебя… - неуверенно шепнул Оболтус. - Искал… Избавиться?... Ну, ну… Плохо искал. Мог бы и раньше найти… Нашёл?... Все-таки нашёл!... Молодец! Рыбачек встал с брезентового стульчика, оказавшись одного роста с Оболтусом, прислонил стульчик к поросшему тиной камню, провёл ладонью по голове и лицу, как отирают пот или пыль. - Молодец, что нашёл! Я уж думал сидеть мне не пересидеть… Пойдём, погуляем, ноги затекли… Там и избавишься… Он повернулся. Дружелюбная улыбка освещала его лицо и глаза (знакомые глаза!), искрящиеся в чуть лукавом прищуре. - Пошли, искатель… - Не может быть… - прохрипел Оболтус - Не может… - Может, друг мой, может… Рыбак приблизил к нему своё лицо, к нему, такому же, почти зеркальному отражению. Взгляд его стал вдруг колючим и жёстким, отчего Оболтус содрогнулся, вспомнив полет с моста в чёрную воду. Двойник заглянул глубоко и внимательно в трепещущее нутро Оболтуса, облик которого стал колебаться в воздухе, пока не исчез, смытый с прибрежной гальки, весёлой волной. - Вот так! – удовлетворённо потёр руки рыбак - Прощай, Оболтус! – и широко зашагал по мелководью, поднимая сапогами ворох брызг, долетавших до его лица - Вот так!... Он махнул вышедшему из-за кустов гуру, поприветствовал его рукопожатием и сказал - Премного благодарен! Чем буду обязан? - Какие между нами расчеты, маэстро? Гуру почесал переносицу и с некоторым напряжением спросил - Скажите честно, вам не жалко Оболтуса? - Да, конечно… - рыбак улыбнулся – Жаль… И они пошли вдоль воды о чем-то беседуя, туда, где на высоком берегу парил в небесах, весь залитый солнцем, золотоглавый четверик Свято-Троицкого собора. Часть третья Проклятый дом Я жду исполнения приговора уже два года. По совокупности содеянного или, правильнее сказать, мне вменяемого, расстрел – самое гуманное из всех наказаний. Вот к таким результатам я пришёл в свои двадцать четыре года, лишившись надежды на иное существование, да и любой надежды на любое что-то. Сколько осталось ждать – не знаю. Внутри все давно уже мертво. Начали поговаривать, что правительство хочет заменить «вышку» на пожизненное, но мне уже безразлично. Даже приходивший священник, долго объяснявший тяжесть моих грехов и бесконечную милость Отца Небесного, не сумел вытянуть из меня ничего кроме «спасибо» за Новый Завет, который он оставил, настоятельно советуя успеть его прочитать. Ещё только я спросил, нет ли у него книжки «Дафнис и Хлоя», но батюшка не знал такой и, вздыхая и крестя перед моим лицом воздух, пожелал мне крепости духа и веры в Иисуса. «И удачного расстрела» - хотел добавить я, но тактично промолчал, а батюшка, крестясь, скрылся, шурша по бетону рясой, за тяжелой железной дверью – моим последним выходом ТУДА… *** Прошёл год. Я читал, наверное, уже в сотый раз единственную эту книгу, ища для себя крупинку тепла и сострадания. Плакал над распятым Христом – какая несправедливость, как я это понимал! Но ближе всего для меня оказались строки Откровения. Вот они: 12.9. «… И низвержен был великий дракон… называемый диаволом и сатаною, обольститель вселенной, и ангелы его низвержены с ним…» 12.12. « … Итак, веселитесь, небеса, и обитающие на них! Горе живущим на земле!...» Последнее я испытал сполна. *** «И возвестил мне первый ангел трубным звуком о приближении несчастий и горестей неодолимых…» *** Я не знал, где мой отец, никогда не видел его и не спрашивал о нем. У моей двоюродной сестрёнки родители погибли, сгорев в деревенском доме на чьей-то свадьбе и её взяла к себе моя мать, которую сестра звала «мама Лена». В доме, где мы жили, было две комнаты, кухня, веранда и маленькая кладовка, которую сестра звала «мой маленький домик». В одной комнате жила мать. В другой, меньшей, на широком дощатом топчане на два матраца, гнездились мы, два птенца, укрывшись разными одеялами. Во дворе было две постройки – сарай с маленькой банькой внутри и наружный туалет. Но по ночам мама ставила около топчана ведро, куда мы с сестрой писали, фыркая друг на друга от смеха. Сестру звали Люба. Любовь. Но до несчастной поры я звал её только сестрёнка, забывая настоящее имя. *** Итак, наступил день, когда в распахнувшуюся дверь вошла не мать, а незнакомый дядька с рыжей шевелюрой и рыжими волосиками на руках. Мать вошла следом и торжественно сказала - Дети! Это ваш новый папа, он будет жить с нами… *** Новый папа прошёл в комнату и сел на стул, который застонал под его весом, и уставился на нас с сестрёнкой блеклыми глазами с выгоревшими ресницами. - Зачем он нам?! – пискнул я испуганно с дивана, вцепившись в рукав сестрички. Вслед за маминым подзатыльником, отчим встал, подошёл к нам, прижавшимся друг к другу, взял меня за подбородок, больно при этом сдавив, и нахально заявил - Из этого… - откинул меня к спинке дивана - Сделаю настоящего мужика… А, ты, крошка – потрепал ее за щеку - Ты будешь чудесная куколка! И засмеялся, похрюкивая, как будто давясь соплями. *** Так и наступило для нас с сестрёнкой душное время, когда в нашем небольшом доме поселился здоровый мужик, который своей квадратной фигурой буквально вдавил нас, испуганных мальков, в свою комнату на топчан, где мы ночами брезгливо слушали стоны и скрипы из маминой комнаты, а днём громогласные приказы, сопровождающиеся хрюканьем и противным смехом. Но мама любила своего нового мужа, рыжего бугая, отдавая большую часть своего внимания, отняв его у нас, несмышлёных. *** А Люба, сестрёнка моя, я с ней дружил, понимая её бессловесное положение – без родителей в чужом доме с чужими людьми… Я то жил у себя дома, знал всю округу, бегал на окраину на болото купаться в холодных ямах и ловить головастиков. Я и сестричку стал таскать туда, где мы купались голыми, не думая, что нам надо прятать друг от друга свои незрелые, тощие тела. Вот мы и играли, и баловались, трогая друг друга за письки, хохотали до упаду, не понимая, не зная об этом ничего, пока не получилось вот что – она трясла его и смеялась - Ну, червяк!... – и чуть сильнее дёрнула кожицу на нем. Я вскрикнул от боли. Кожица порвалась и выступила кровь. - Что за кровь? – спросила она серьёзно. - Не знаю… - я попытался освободиться, но она мягко держала его, водя пальцами и внимательно рассматривая. И тут что-то дрогнуло во мне слабым током сердца и из «червячка» вытекла капля, похожая на рисовый отвар. - Червячок… - ласково проговорила она… *** Кто мы были? Дети. Но после этого все и началось – мы уже с подхихикиванием слушали ночные скрипы за стенкой. Ласковое имя «червячок» стало произноситься чаще, а мне стало интересно, что это белое из меня вытекает, заставляя сладостно содрогнуться… *** И паслись, и резвились малолетние Дафнис и Хлоя (это я потом прочитал, нашёл, копаясь в сарае, где была свалена бумажная рухлядь на растопку бани). И нашёл я эту книжицу, и прочитал, и заплакал – до того наши с сестрой невинные шалости были похожи… И сдружился я с сестрёнкой так, что никто другой был нам не нужен… Игрались мы с моей полу сестрой, полу-подружкой, убегая далеко за город, где были пшеничные поля с васильковыми опушками и ромашковыми островками, маленькие речки и болотца в затенённых лесах с грибами и ягодами и красивыми птицами… Там же баловались мы своими интимными забавами, к которым привыкли и не обращали на них особого внимания. - Какой червячок… - теребила она его, смеясь - Смотри, а у меня нет… Почему? Она была явно умнее меня и чуть-чуть в этом соображала… - Червячок рассердился и напрягся весь… У-у-у, какой злой!... Сейчас плеваться будет… Мы так иногда развлекались, прячась в сарае. Именно из-за этого и была нарушена наша идиллия, самым грубым, с далеко идущими последствиями… *** «И вострубил второй ангел, сообщая мне о позоре мерзостном, стоящем за спиной.» *** Отчим, этот, с рыжеволосой грудью, здоровый, злой и хитрый детина, подошел ко мне сзади, когда я болтался между грядками, выискивая клубнику, без слов схватил меня за ухо так, что у меня из глаз и из носа потекло одновременно и свет от боли померк. А на другое ухо я услышал его шипение - Что, сучёнок, с сестрёнкой балуешься?!... Я все равно ответить не мог – он оторвал меня от земли за одно ухо (оно до сих пор оттопырено) и, шепча в другое, придавил меня носом и ртом к своей вонючей жилетке - Подрачиваете значит, детки-малолетки?... Тут он бросил меня в междугрядье, где я ткнулся мокрым от соплей и слез лицом в прохладную землю, разбив себе нос. - А теперь слушай, сучёнок… - он за волосы изо всех сил дёрнув, развернул меня к себе. - В милицию и школу ходить не буду, не пидор… Матери то же не скажу, понял? Но, если ты ей хоть слово, сученок, смотри!... Я увидел в его левой руке большой жёлтый семенной огурец. - Я тебе этот огурец в жопу засуну! Понял?! Я закивал, содрогаясь от боли и рыданий. Но тут он весело и почти дружелюбно засмеялся - Ну и видок у тебя… Ну и видок!... А ну, пошли… Пошли, это значит – он схватил меня подмышку и потащил к бочке с дождевой водой, где широкой, шершавой ладонью, чуть не сдирая кожу, отёр мне лицо, плеская воды столько, что я поперхнулся, на что он вдогонку, окунув всю мою голову в бочку, поставил на землю, хохоча с прихрюкиванием… - Что, понял?... Чтоб ни-ни… А то огурец!... Или кабачок!... После кабачка отчим зашёлся уж совсем ненормальным хохотом. А я решил удрать пока он бился в припадке… Но сильная рука схватила меня за шиворот и я опять услышал его шипение - Повтори что я сказал!... Ну!... Чтобы матери… - Чтобы матери ни слова… - еле-еле прошептал я. - Ну, ну, сучёнок… Меня опять вернули на землю. - На первый раз поверим… А потом… Потом кабачок!... – радостно загоготал этот рыжий, вонючий боров. Но я уже мчался по улице и бежал до тех пор, пока не упал в ворох скошенной травы, далеко уже в поле. И ревел, ревел, оплакивая свой детский стыд и унижение, пока не уснул, вздрагивая всем телом, на душистой и шуршащей подстилке. *** «И протрубил третий ангел, оповещая меня о следующей угрозе, следующем уроке, горьком и страшном». *** Очень изменилась моя жизнь после позора перед отчимом. Сестра стала сторониться меня, отводя глаза, часто заплаканные. Конечно, мы не сказали ничего маме, как было велено. Но мать и так уже подолгу лежала в больнице – ежедневное питье браги, которую отчим делал для себя и для продажи, что-то сделало с её почками – она пожелтела под отёчными глазами, ходила, держась за поясницу, пила по вечерам с отчимом, потом лечилась, потом начиналось все заново. Я заметил, что красные глаза у сестрёнки бывали после того, как отчим ходил с ней в сарай, чтобы она помогла принять картошку или банки из погреба… Была подозрительна ее покорная обречённость, была подозрительна ласковая суетливость отчима, бегающие глазки, подрагивающие руки, когда они уходили в сарай. Однажды я не выдержал и тихонько огородом прокрался к сараю сбоку, где было достаточно щелей… Зачем?! Ну, зачем я это сделал?!... Что толкнуло меня в безысходный мой путь по этой земле?! «Червячок, червячок…» Она делала с отчимом то же, что и со мной… Я всё видел и слышал… - Побыстрее – хрюкал отчим - Так!... Так… Я бросился прямо по грядкам и побежал на пустырь, на свалку, где сел на цементную бочку и, схватив себя за волосы, кричал внутри; «Убью! Я убью его! Убью рыжую мразь!...» Понимая от безысходности, что боюсь его, боюсь разоблачений не столько себя, сколько её. Боюсь за свою больную мать, связавшую угасающую жизнь с этим волосатым ублюдком. Но я ничего не сделал. Вернулся домой, помыв лицо в болотине, получил затрещину от отчима за испачканные в цементе штаны, заметил подозрительно-вопросительный взгляд его, то на меня, то на сестру, спокойно съел свою пищу, которую подала пунцовощёкая сестрёнка и ушёл в комнату учить уроки. Мать в очередной раз была в больнице. Мы с сестрой спали так же на нашем топчане под разными одеялами, но больше перед сном не щупали друг - друга, повизгивая в подушку – каждый лежал молча наедине со своей тайной бедой в этом проклятом доме, где за стеной храпел приговорённый мной к смерти, отчим. Так и жили мы в страхе и позоре, собирая слезы днём и выливая их тихо порознь, ночью. Мать все чаще болела и тогда отчим отыгрывался на мне и мучил мою бедную сестрёнку. Жизнь стала неинтересна, шла по инерции – мрак наступившей взрослости поглотил наши радости, наше счастье и детство. *** Но с сестрёнкой мы снова сблизились, когда однажды под храп за стенкой я отважился и спросил её - Зачем?... Зачем ты это делаешь?... Она затряслась в неслышном плаче, прижалась ко мне и я узнал, что ей так же страшно его и стыдно перед мамой Леной , что жить ей уже не хочется… И снова пошли у нас ласковые шёпоты и нежные касания, но зажили мы теперь не лучше прежнего, а нехорошей и тягостной двойной жизнью. Хитрый отчим понимал, что не разделил нас и в отсутствии матери измывался, как мог. Надо мной издевался он, заставляя колоть дрова, хотя я с трудом поднимал тяжёлый колун. - Давай, давай, сученок!... – он всегда стоял рядом, когда я колол. - Поработаешь до пота и дрочить не захочется… Но я рос и креп, а колун становился все легче. Сестрёнка то же вытянулась, стала девушкой, стала огрызаться отчиму. Он скажет - Любань! Пошли, полки помоешь, а я дровишек… - Не барин, сам все сделаешь – резала она ему на ты. И отчим не артачился, покорно шёл и все делал. Ненавидел он только меня, непонятно за что, ненавидел мерзко, делая всякие гнусности, нанося мне бесчисленные оскорбления. *** «И протрубил четвёртый ангел, предупреждая меня об опасности и новом позоре, тяжелее и мучительнее прошлого». *** В этот раз мать болела уже второй месяц. Мы с сестрой ходили ее навещать и приносили разрешённую еду. - Деточки мои… – гладила она нас по головам - Умру я скоро… Ноги уже раздуло… Вы не ругайтесь с папой… Это с виду такой грозный, а так, как ребёнок… По глазами у неё почернело, они ввалились, стали печальными и верилось её словам, и страшно было остаться одним с этим рыжим кабаном. Но отчим стал вести себя по-другому. Стали собираться вечером втроём, выпивать браги ( мы и раньше с сестрой подворовывали). Мне он говорил - Ты чего, мужик ( не сученок!), стакан кваса не выпить? Давай за материно здоровье. Без неё плохо. Вот, Любаша заменяет… И ты, Любань, пропусти чарку, да закуси. А то весь дом на тебе – умаялась… Так вот и жили, вроде спокойно. Лето. Каникулы. Огород. Мы с сестрёнкой бегали купаться. Но теперь на ней был закрытый купальник, а на мне трусы. Иногда она не ходила, говорила, что не может – я ни черта не понимал, убегал, злясь и думал, что она опять с отчимом… Но мать была дома и я путался в догадках, пока сестрёнка не объяснила свои женские особенности. Я ничего ещё не понимал и смеялся из-за своих зряшных подозрений. Теперь и мать сидела с нами за столом. Ей отчим говорил - Ты, мать, понемногу, осторожней… Вон, молодёжь растёт, - им можно… Но мать пила. Пила много и пела вечное своё тоскливое «перебирание рябины к дубу» и – опять ложилась в больницу… У сестрёнки день рождения – четырнадцать лет. Мамин «дуб» ( мать опять лежала – ей оставалось жить полтора года) расщедрился не на шутку – купил сестрёнке часы, все показывал, крутил их в руках, рассказывал про камни в них… Началась гулянка. Пришли сестрёнкины подружки, для них сухое, красное вино в красивых бутылках. Нам отчим выставил «мужикам - белую». Веселье славное – давно так не гуляли – оно длилось и качалось из дома в сад, из сада в дом, до позднего вечера. С трудом вспоминаю папиросный чад на кухне и немигающий взгляд отчима - Ну, мужик ты или нет?... И уже совсем в тумане - Ты мне, как сын… Все уплыло, закружилось, замутило… Растолкали меня утром, покрытого кислой, засохшей блевотиной, два милиционера и отчим. Сестрёнка что-то истерично кричала и ревела. Её отчим держал за руку, успокаивая. - Одевайся быстро – сказал высокий, картавый милиционер. Я ничего не понимал. Меня тошнило и трещала голова. - Быстрее – тряхнул он меня. - Ну что, доигрался, сучёнок?!... – раздалось шипение отчима - Я б его своими руками… Мать в больнице.. Умирает, можно сказать… - Разберёмся – картавый рукой отстранил отчима и крепко взял меня, опупевшего, под локоть. - Пошли… - А умыться?... - Потом умоешься… - вставил второй. - Кровью умоешься!... Кровью!... – рычал отчим. Меня развернули уводить и тут я получил крепкую оплеуху (не понял?) – от своей любимой сестрёнки, ревущей в вонючую жилетку отчима. *** «И пятый Ангел вострубил, что подвергнусь я мучениям постыдным и звериным». *** Получалось так, что я изнасиловал свою сестру, используя её беспомощное состояние… Вот это да! «… На члене, лобке и бёдрах подозреваемого…», «…группа крови совпадает…», «… Потерпевшую и подозреваемого обнаружил на одной постели голыми сосед, зашедший утром к отчиму подозреваемого и вызвал наряд…» Даже следователь просил мать поговорить с приемной дочерью, чтобы забрать заявление, потому что кроме бессмысленного моего мычания он ничего не мог записать в протокол и сочинял его сам. - Наша семья его не прощает! – ответила мать, явно с подачи отчима… Она не пришла на суд и больше я её не видел. Видел сестрёнку на суде, которая твердила и твердила: « Не знаю, не помню…». Она так и не глянула на меня. Зато видел я открытое торжество отчима. А , когда я в последний раз обернулся, скованный наручниками – отчим улыбался – удовлетворённо и почти дружелюбно. Нечего рассказывать, чему подвергается подросток, попавший в колонию по этой статье. Все расписано в книгах до мелочей, до последнего страдальческого стона насилуемого – нечего вспоминать и повторяться. Я прожил и пережил всё. И, перед тем как откинуться, успел поиздеваться над другими, надорвав свою душу, которая и так болталась на волоске. *** Весть о смерти матери я получил где-то на середине отсиженного срока. Но до сих пор так и не понял – как я мог совершить насилие над моей сестричкой, маленькой Хлоей, обитательницей моего сердца… Я пришёл из заключения, когда отчима дома не было. Сестра встретила меня хмуро, настороженно. Накормила щами, от запаха которых уже голова закружилась, налила стакан браги и села напротив, глядя на меня грустными и внимательными глазами. Я был худой и костлявый и, казалось, что весь мой вес составляли щи и брага… - Ещё хочешь?... – она пошла к плите, где стояла кастрюля. - Да нет… - буркнул я, хотя сожрал бы всю кастрюлю разом. Но в колонии быстро научаешься быть скромным и односложным. - Что делать будешь? – она полоскала тарелку и стояла боком ко мне, молодая и одновременно взрослая женщина в переднике, с посудным полотенцем через руку – хозяйка своего пространства. Я смотрел и никак не узнавал ту, родную, мою маленькую сестренку, смеющуюся и дёргающую моего «червячка». Кроме фляги с брагой, замотанной фуфайкой, все было не то, не так, не здесь… Как, придя в колонию, я оказался в чудовищно незнакомом мире, так и здесь я не узнавал ничего родного и близкого. - А у нас дрова привезли… - зачем-то сказала она. - Порубить, что-ли… - зачем-то ответил я… Встреча не получилась. Разговор не состоялся. Два чужих человека тыкали пустыми фразами, что-то ища, или ковыряя, как вилкой в пустой тарелке… Я пошёл во двор. Яблони стояли там же, гряды были разбиты так же, на них росло то же. Только в уборной был сделан новый толчок - может, провалился, козел – зловредно подумал я. Из кучи напиленных чурбанов выбрал попроще, без сучков и поставил на колоду - Как умерла мать? – спросил я, размахиваясь колуном. Хрясь! Точно попал, не забыл ещё. - А мама Лена упала с чердака… Была выпивши… Упала на кирпичи… Они боров перекладывали… Жила два дня… Хрясь! Чурки летели в разные стороны. Мне нравилось, от моих рук что-от рушилось, ломалось, что давно хотелось душе – и летели, заполняя землю вокруг меня половинки, четвертушки, вливая в мое тощее тело радость и тепло. Хрясь! *** «И не было трубных гласов Ангелов. Замолчали они, притихли, ожидая чего-то...» *** - Хо-хо-хо!... Вот и наш зек прибыл! Колун пролетел мимо полена и крепко завяз в колоде. В калитку вошёл отчим. Такой же рыжий, такой же по-дурацки лыбящийся, такой же ненавистный. - Рубишь, значит… Молодец!... Научили работать… Ты иди… - сказал он сестре - Накрывай на стол… Гость у нас дорогой… И шлёпнул её на ходу по заду. Я все замечал, но думать он мне не давал… - Забыл уже, что такое своё хозяйство? Во… Это не очко в зоне подставлять… Я выдернул колун и стоял молча. - Да, ладно тебе… Сам сидел, знаю… - И подставлял?... – тихо спросил я. Я убил бы его сейчас, сразу, но он, здоровенный бугай, улыбался почти дружелюбно и мило, был прост и наивен. - Я-то нет… Другие были… Я же не по малолетке, как ты – я в мужиках был… И по другой статье… - По какой?... – я не отводил от него взгляд. Тут он явно смутился, заморгал выцветшими ресницами, искусственно и развязно захохотал со знакомым похрюкиванием - Да ладно тебе!... Что губу дуешь? Что было – забудь… Моя статья – моя… Твоя – твоя… Всем досталось. Он спокойно взял у меня из подрагивающих рук колун и одной рукой рассадил толстое, сучковатое полено. - Хватит, потом нарубишь… Сейчас баня и за стол… Он парился крепко. Хлестал и ухал мощно. Я выдержал это почти падая в обморок. Он с садистским удовольствием подкидывал пар, колошматя меня почти голым веником, пока я, закатив глаза, не сполз вниз, вылив на себя таз холодной воды. Пока я мылся, отчим парился выкрикивая - А, так его!... А, без мыла!... А, пойдёт!... А, куда денется!?... В предбаннике выпили по кружке холодной браги и, замотавшись полотенцами, пошли домой. Люба же, прихватив таз с бельём, пошла добивать остатки пара… На столе была еда! Обычная еда, но только не для меня! Солёные огурцы, грибы, варёная картошка, сало, порезанное ломтиками на тарелку – я забыл обо всем! Отчим достал бутылку водки и налил по стопарю - Давай с баньки! А потом вместе посидим. Ну, браток (он впервые так назвал меня), со свободой! Мы чокнулись, выпили. И я накинулся на еду с двух рук. - Погоди!... – смялся отчим – не гони, успеешь… Я пока сбегаю, проверю, угару нету-ли…… - и зло, и хитро ухмыльнулся мне в глаза - И спину заодно потру Любане… Не тебе же с устатку… - захохотал он и вышел. Я сел на стул, ошпаренный сильнее, чем в бане… Вот оно что! Вот что значит шлепок по заду, на который она не отреагировала! Вот так… Приехали… И, впервые за все сознательные годы, я назвал мою любимую кузиночку Любой – «Люба, слазь с дуба…» И все. Я выпил ещё стопку, обматерился, схватив горячую картошку. Пришли ОНИ, стали есть, пить, как ни в чем неё бывало, я тупо поддакивал всему, напился до отрубона и проснулся на раскладушке на веранде уже следующим днём. Разбудила меня Люба. Светило солнце, воробьи в кормушке за окном барабанили клювиками и отгоняли синиц. Она смотрела на меня испытующе-холодно. - Этот на работе? – спросил я небрежно и фальшиво потянулся. - Да, он ушёл на работу… - она сделал ударение на «он», легко уничтожив моё «этот». - Так и живете, Люба? – я ждал оправданий и возвращения Хлои. - А твоё какое дело?... Сиди, хвост прижав… - и помолчала, отвернувшись. - Ладно, вставай. Умывайся и обедать. Я ждать не буду – и ушла, хлопнув дверью. Ай, да, Люба, слазь с дуба… Куда тебя закрутило!... А вечером отчим сказал, хлебнув браги - Ты, значит, послушай-ка вот что… - и замолчал надолго… «Что-то надумал, гад…» - прикинул я и не ошибся - Мать, значит, перед смертью дом на меня переписала… Все законно, через нотариуса… Так что в домовой книге тебя нет – ты выписан… Я молча ковырялся ножом в зубах. - Не смогла она тебя простить… За Любу… Но я тебя не гоню… Поживи, пока устроишься… - я перестал ковырять зуб - Дом моей матери, а значит, мой! – и воткнул нож в середину стола. - Ой, ой, ой… - отчим угрожающе навис над столом - Испугался!... Из зоны пришёл… Крутой, пидорок, стал… Не щелкай зубом, дятел! Я на зоне не таких раком ставил. А тебя, шмакодявка, размажу по стенке в два приёма, понял?!... А сидел я, для информации, за убийство такого же козла как ты! – хрюкнул, забрал нож у меня, враз ослабевшего от его мощи и напора, вспомнив побои и издевательства зонной, сумеречной жизни, которая оказалась лучше этой вонючей свободы. Последние два дня я ни с кем не разговаривал, рубил дрова , с остервенением загоняя колун сквозь чурбак в колоду наполовину лезвия, махал до солёного пота, выгоняя из себя злость и пропащесть мою, усталостью молодого тела. Я находился под надзором и ходил отмечаться в ментовку. Один раз к нам пришёл участковый и долго разговаривал о чем-то с отчимом – я не слышал. Потом участковый подозвал меня к себе - Ты, парень, лишнего не духарись, на тебя и так все косо смотрят… Устраивайся на работу где дадут общежитие… Если здесь жить не получится… - как-тот устало добавил он - Что не так, заходи ко мне… Обмозгуем… - и ушёл, зачем-то взяв под козырёк. Отчим тут же подполз, гадюка со своим шипением _ Понял?... Я пока добрый. А если ты, сучёнок, ( как смаковал он оскорбления, аж слюной захлёбывался), ещё раз дёрнешься, засажу сходу. Не мне с тобой педагогикой заниматься… Понял?... Но я молчал, зная уже, что на него это действует хуже слов. Он подождал вопросительно, не дождавшись ответа, плюнул мне под ноги и ушёл в дом. А я – рубить! Рубить!... *** «И шестой Ангел протрубил мне, что грядёт то, от чего содрогнётся душа моя в последний раз и покинет своё никчемное жилище.» *** Прошло ещё несколько дней моего молчания. Вечерами сидел с отчимом, пил брагу, выслушивал разные гадости о себе и о матери ( что такой хилятиной, как она, лучше было не рождаться и не рожать таких…) – я терпел и молчал. Люба спала у него. Её я слышал, как когда-то в детстве слышал мать… Я терпел и молчал, и с удовлетворением видел, как эта рыжая гадина все больше выходит из себя. Напивался он все больше. Его блеклые глаза стали красными и страшными. Оскорбления сменялись странными намёками - Знаешь, сученок, за что сидел?... Вот… За то что дурак… - но быстро замолкал, переключался на общий мат и угрозы. Я ждал. Я не знал, что будет дальше, вернее знал, но не знал, как осуществится мой приговор – слишком здоров и хитёр был для меня этот рыжий бык, а убивать людей мне не приходилось и выбора, как это сделать никакого не было. В колонии я видел и испытал многое. Но своими руками убить – дело совсем другое. И я все рубил и рубил, пока дрова не были складированы и стали готовы к огню. *** А вечером он пришёл уже сильно датый (собирали кому-то сруб) и начал со слов - Любань, пожрать!... И этому прыщу то же. Люба, как я понимал, боялась его и потому, молча шурша платьем, наставила на стол и убежала к соседке ушивать себе что-то из одежды. А мы начали медленные переговоры с брагой. Пошли матюги и угрозы выгнать меня, засадить в тюрьму, засунуть кабачок… Я сидел и пил, сидел и слушал, сидел и смотрел на него молча, с презрением и ожиданием своего часа… Если бы он убил меня, мне было бы только лучше. Но он во многом был трус, осторожен и делал все хитро… Он напивался. Я молчал. Он, я видел, доходил до чего-то, что должен был мне сказать, но пока это были намёки. Я молчал. Узнал я все, когда оказался схваченным за горло липкими клещами и прижат к стене, безуспешно пытаясь разжать его пальцы. Он шипел и плевался слюной мне, полузадушенному, в ухо. И картина моей жизни в этом проклятом доме стала законченной, как поленница дров у сарая. - Это я… Я… Понял, сученок, это я тогда… Любку… А ты валялся в отрубе на полу, как мешок с говном… Мать твоя чехоточная в больнице, ты весь облёванный… А она… Она – куколка… Я попробовал разбудить – спит, как убитая… Ну я… Только вскрикнула во сне и руку подняла, словно звала… Запихнул я тебя голого к ней в постель, кровью измазал… Вот так… А сам в баню спать – люблю в тёплой баньке… А с вечера ещё попросил соседа разбудить пораньше и дверь не закрыл на ночь… Я не мог вырваться. И, хотя он давал мне дышать, дёргаться я не мог а, выпучив глаза, смотрел на открытый, с гнилыми зубами рот, из которого плевалась мне в лицо горькая и несправедливая моя судьба. - Мешал ты мне, сучёнок… И мать твоя недоношенная… Я, как увидел в сарае, как Любка ласкает тебя, как приговаривает, так понял – зарою твою сопливую морду где-нибудь в помойке… А не надо, оказалось, не надо… Все само собой… Менты сработали… Мать твоя придурочная отказалась заявление забрать и Любка забрыкалась, хотя и сообразила что-то… А ты лопух.. Тю-тю… На нары, на отсос… Вот так я тебя прикопал… Так… Он и сам устал и шатался уже, и хватка поослабла, и я начал приходить в себя, думая, что предпринять, как завершить своё последнее дело… - А матушка твоя убогая, осиновый листочек, бля… Потом так и рыскала, нюхала все, с Любкой тёрки тёрла – как напились, кто поил?... Что с ней было делать… А? Он продолжал шипеть а я, закрыв от беспомощности и ужаса глаза, видел мою бедную матушку, маму Лену, которая еле-еле поднимала по лестнице на чердак по два кирпича этому уроду и присаживалась у открытой дверцы отдохнуть, больная совсем и нетрезвая от его браги… - А там и делать нечего было… Там только пальцем чуть-чуть… Все. Я отдышался, не показывая вида, и всадил ему колено в пах, тот самый, который видел в сарае и не мог забыть в тюрьме. Отчим согнулся, хрюкнул, попятился, замычал от боли… Я оглянулся в поисках ножа или чего-нибудь тяжёлого… Потянулся за сковородкой… Недооценил я этого опытного гада. В один миг я уже лежал на столе среди квашеной капусты и тарелок, прижатый сверху, как бетонной сваей, рыжей рукой. Другой (как в детстве) он рванул меня за волосы, разворачивая к себе - С кем, сука, тягаешься?! – ткнул сильно лицом в стол, в капусту, разбив нос. - Думаешь, я тебя бить буду, убивать, сученок?... Не-е-е-е… Не буду. Хотя могу… Ты свалишь отсюда в три дня, понял?! – он так рванул меня за волосы, что кровь, слезы, капуста – потекли по лицу, смешиваясь в одну солёную массу. - Понял, сученок?... И ей ни слова, ты меня знаешь. Говори! Знаешь?! Ну!... Я плакал, стонал, пытаясь кивнуть головой (так же, как тогда в огороде). Он швырнул меня на стол и перевернул на спину - Ну и видок у тебя, сученок… - вполне миролюбиво хрюкнул отчим - Вставай, умойся… Любка придёт… - схватив меня за окровавленный нос, зашипел - Ни слова ей!... Повтори!... У меня же сквозь сопли и слёзы получилось нечто вроде «ни-и ло-о-ва…» Но это его устроило. - И приберись на столе… Сразу! Он, пошатываясь, глядя на меня немигающими красными глазами, вышел из кухни, хлопнув дверью. Я ополоснул лицо в умывальнике и глянул на себя в мутный кусок зеркала над ним. Я был раздавлен, как лягушка самосвалом. Не смог! Не могу!... Он может, а я нет!... Злость на самого себя, злость на весь мир, накопившаяся в тюрьме и в этом проклятом доме, сотрясала меня рыданиями, и я царапал себе лицо, крича внутри себя «Почему? Почему я не могу?!» Потом взял топорик у плиты для колки щепы и со всей силы бросил, как последнюю свою злость, в дверь. Дверь распахнулась. Отчим, с рукой указывающей на меня, без звука повалился назад с топором, торчащим во лбу. Лезвие глубоко вошло в центр лба наискосок, разрубив глаз, оставив на его месте густую кроваво-слизистую яму. Приговор был приведён в исполнение. Но кем? Я этого не знал и стоял над трупом отчима, когда-то ненавистного до смерти, стоял опустошённый, не в силах пошевелиться, видя свершившееся и не способный его понять и принять…Сколько длилась эта замершая жуткая фотография, не знаю. Но оживилась она утробным воем Любы. Дальше я помню только урывками. Сознание потеряло реальность, когда я увидел, как Люба, продолжая выть, бросилась на грудь отчима… Помню, как отдирал её, цепляющуюся за его засаленную жилетку. Помню, как орал, что это он изнасиловал её. Но она цеплялась и выла, а я, как сумасшедший, отдирал её разрывая уже одежду… - Это он убил нашу маму! Он убил твою маму Лену! Она цеплялась и выла. Тогда я подхватил её под грудь и потащил, удивляясь, почему это за нами волочится торчащее вкось, топорище. Наконец она отцепилась. Голова отчима развернулась и топорище гулко стукнулось о пустое ведро. Я бросил её на топчан-люльку нашего детства, хлестал по лицу, уже не от обиды, а повинуясь этим диким обстоятельствам, диктующим страшный, кровавый психоз. - Он насиловал тебя! Дура! Он маму убил! Когда она замолчала, не помню… Помню, как весь измазанный в крови, безумный и убитый я видел её глаза, наполненные словно искусственными, огромными слезами и шёпот из рта со свисающей струйкой слюны - Я знала… Я все знала… Лицо её было повёрнуто в сторону безобразного, окровавленного трупа… На меня она не взглянула ни разу… Сколько просидел я в сарае, листая спрятанную перед тюрьмой «Дафниса и Хлою», сколько (не ревел уже) мычал, качаясь из стороны в сторону, сколько ждал пока приедет милиция?... Стало темнеть. Я вышел, поёживаясь. Свет в окнах не горел – значит пока никто не приехал. Когда я входил в полутёмный дом, казалось, что отчим сейчас, махая топорищем во лбу, схватит меня за горло… Я включил свет. Отчим лежал так же, головой в луже крови, упёршись топорищем в ведро. Любы на топчане не было. Позвать её не получалось – звук из горла не шёл, а выходил просто воздух, похожий на слова. Я зашёл в кухню. Погром был тот же, ничего не изменилось. Любы не было. И уже снова, проходя по коридору, я машинально толкнул дверь в кладовку. Люба была там. В своём «маленьком домике». Совсем мёртвая и непохожая на мою маленькую сестрёнку. Я снял её и положил на топчан… Больше мне здесь нечего было делать… Остался только проклятый во веки веков дом, где я родился и не хотел умирать… На веранде я взял круглую жестяную канистру с керосином и, обойдя комнаты, побрызгал немного, чтобы сразу не занялось, побольше облил отчима, собрал на кухне кое-какой еды в сумку, поджог в углу со стороны огорода, чтобы с улицы не сразу увидели и пошёл… *** Сейчас я задаю себе вопрос, единственный и, возможно, последний, который интересует меня больше, чем «как ЭТО со мной произойдёт?» - почему великий дракон, диавол, сатана, обольститель всей вселенной был низвержен под праздничное веселье небесных обитателей именно на землю? Неужели во всей вселенной это самое глухое и тёмное место для преступника такого масштаба? Неужели наша земля – это тюрьма для провинившихся небесных жителей? Почему здесь оказался именно я, о котором Иисус сказал: «… Пока не будете, как дети…»? Почему на блаженных детей этой планеты возложены непосильные беды и горести? Может, мы то же провинившиеся жители небес и наказаны столь сурово? Почему тогда нам не объяснили нашей «заоблачной» вины? За что мы несём самые тяжкие и бессмысленные наказания? Почему, оглядывая даже видимую и осязаемую часть земли, где родился и рос, видишь только в человеческих обитателях присутствие того самого «обольстителя всей вселенной»? А как быть с частью земли, пусть даже малой, существующей без человека? Неужели и на ней печать «обольстителя»? А может быть, мы, человечество и есть в сути своей «низверженный и заключённый»? Я не ответил ни на один из эти вопросов, ни одной догадки не оставили последние дни моей изувеченной жизни… *** И я пошёл навстречу моему последнему приговору, навстречу последней ступени моего позора и несчастья, пошёл к единственному освобождению от бесконечной вереницы мук невыносимых, вырывающих сердце у живого ещё человека, уходя таким образом от поселившейся на земле, низверженной с небес, нечисти. Уходил в свои пшеничные поля с васильковыми опушками и ромашковыми островками, к маленьким речкам и болотцам в затенённых лесах с красивыми птицами и чистой, благословенной жизнью. *** «И седьмой Ангел вострубил, что царство мира соделалось…» *** И я услышал, как бы издали, ласковый голос моей Хлои, моей маленькой сестрёнки - Иди ко мне… Червячок мой… ЭПИЛОГ Все были в сборе – не друзья, не враги. В храме, где они ожидали приход гуру, было тихо и прохладно. Сидели за небольшим столом в центре – Царь Одинокий, Оболтус и Рыбак. Перед каждым стояла свеча. Они молчали в полутьме и мерцании иконостаса, который был весьма странным атрибутом храма, запутанным необычной религиозной символикой. Он выглядел так – царские врата были круглыми и расчерчены S-образной линией. Эту черно-белую фигуру мы знаем под именем инь-ян. В деисусном чине смотрели на присутствовавших Просветленные всех времён и народов. Ряд праздников расписан различными положениями Будды под одним и тем же деревом. Остальные лики иконостаса являли собой сочетание современных и ранних философов, теософов и некоторых писателей. Толстого не было, но был Достоевский и библиотекарь Фёдоров. Был и физиолог Павлов с надписью «ты – хозяин своих рефлексов!» На месте амвона, на возвышении лежала круглая циновка, так же изображающая инь-ян. Над всем возвышалась голгофа с распятием и сидящим у подножия Буддой. Молчали. Одинокий внимательно рассматривал иконы грустными глазами, тщетно пытаясь найти среди ликов свою Несравненную, которой здесь, при самом фривольном воображении быть не могло – не та – суровая и торжественная компания Отцов и Проводников Знания окружала влюблённого, а потому слабого и неутешного Царя. Рыбак уже не был, как когда-то похож на Оболтуса. Кожа его стала пергаментной и желтоватой от многолетнего сыроядения, обтягивая скулы, а неподвижные, глубоко сидящие глаза, делали его лицо аскетичным, как бы опалённым ветрами пустынь многомудрого Востока и закалённым духоносным воздухом Тибета и Гималаев. Сидел он прямо, глядя в никуда сквозь инь-ян царских врат и его лик прямо из-за стола можно было переместить в один из рядов иконостаса. Оболтус так же изменился – пополнел лицом, обросшим недельной, пегой щетиной, облысел ровным кольцом на макушке, блестя лысиной в свечном жёлтом освещении. Пиджак его был потёрт и не ухожен, как и заброшенный, глуповатый взгляд, который, тем не менее, удивлённо оглядывал все вокруг – он был похож на бездомного оборвыша, впервые попавшего на новогоднюю ёлку – все необычно, всё красиво и сказочно. *** - Шалом, крестьяне!... Приветствовал их, вышедший из царских врат, гуру, кудрявый и седой, одетый в косоворотку навыпуск, подпоясанную с застёгнутым на две пуговки, воротником. - Припозднился несколько… Ветер встречный… Западный… Извинился он таким образом, подёргав себя за нос, затем подошёл к циновке и сев в позу лотоса, провозгласил - Мы собрались здесь, чтобы подвести итоги нашего многолетнего общения… Он оглядел присутствующих. Одинокий сидел, опустив голову, то-ли готовый слушать, то-ли погруженный в себя. Рыбак спокойно глядел в глаза учителя, так что, можно было подумать, что диалог их уже начался. Оболтус засуетился, одёрнул пиджак, провёл рукой по щеке, потом по лысине и, смущённо улыбаясь, замер. Гуру поднял руку - Начинаем с вопросов, которые задаёте вы. Отвечать буду я. Но, возможно, что-то придётся обсуждать вместе… Давайте, Царь Одинокий… Тот поднял голову - Где сейчас Суламита? - Ваша Суламита кормит, брошенных вами, детей… - гуру засмеялся потирая руки - Шутка… Суламита – прекрасный образ… Вы хотите спросить, где сейчас этот образ? - Пусть так… - уныло прошептал Царь. - Этот образ… - учитель глубоко вдохнул и резко, в два приёма, выдохнул. - Этот образ благодаря нашим усилиям несколько локализован. За последнее время зарегистрировано только два случая тотальной «сулафимизации». Этим мы занимаемся. Что ещё?... Одинокий вздохнул - «Губы трепетной лани…» - гуру поднял руку прерывая тираду - Это не вопрос, это мы слышали… Это остаточное явление… Мнение других. Рыбак потянул носом, словно принюхиваясь и бесстрастно изрёк - Мне мало интересны модуляции сексуальных тем. Страдания и страсти достаточно хорошо изучены до нас. - Оболтус… - гуру указал на него пальцем Тот вздрогнул и смущённо заулыбался - Не знаю… - и затих, опустив плечи… Возникла небольшая пауза. Одинокий явно нервничал, хрустя пальцами. - Почему? – он перешёл на высокие ноты - Почему «Это» разрушается? Гуру снова почесал нос и глянул на Одинокого, как на неразумное дитя - И это спрашиваете вы, прошедший бренное и добравшийся – гуру поднял глаза - До Отца? Хотите что-нибудь повыше? - Хочу! – воскликнул Одинокий, сверкнув глазами - Хочу!... Но вопросов больше не имею… Глаза его наполнились слезами и он отвернулся, чтобы этого не заметили. В руках учителя появились чётки и послышалось мерное щёлканье и тихий свист. И без того странная картина этого собрания в этом помещении стала, мягко говоря, не совсем реальной – кудрявый еврей в косоворотке, в позе лотоса на циновке инь-ян, перебирая камушки, насвистывал… «Вихри враждебные»… Все молчали в отупении и ожидании. Наконец свист и щёлканье закончились и гуру произнёс - Ладно, на этом пока остановимся… Снова щёлканье и свист… « Темные силы нас гордо гнетут…» - Рыбак, ваше слово… Ответчик не пошевелился и не задумался - По поводу себя у меня вопросов нет. Только один на общую тему – зачем мы были посвящены в обыденно-тривиальную драму «Проклятого дома»? Гуру закрыл глаза и потянулся - А вы как думаете – он почти зло ткнул пальцем в Оболтуса. Оболтус заволновался, покраснел, вспотел наверное, и показывая свои эмоции руками, забормотал - Дети… Жалко… Червячок… - помолчал, мучаясь - Не знаю… Нет, не знаю я… Гуру показал пальцем на Одинокого - Тут все понятно – Одинокий злился - Тупость, косность, гнусность – убивают все нежное и чистое… - Это он про меня… - вставил Рыбак - Рыбак, а вы как думаете? – голос прозвучал резко и требовательно. - Мне думать не надо, я знаю. Кармическая зависимость, соответственно, неверный посыл, беззащитность, превращение в жертву, притяжение насилия. Он замолчал так веско, как будто с последней буквой закончилась его мысль. После опять почесал нос - И это все? Молчание утверждало, что все. Гуру встал из лотоса без усилия. - А не кажется вам, досточтимые, что «Проклятый дом», кроме того, что ставит наши личные драмы на соответствующий уровню, постамент, ещё зримо показывает нам то маленькое и невидимое, над чем не властны, ни мучения, ни смерть?... Молчание за столом повисло надёжно. - Ваш вопрос, Оболтус… - гуру продолжал стоять. Оболтус мелко дрожал, заикался, пытаясь что-то сказать… - Я?... Что?... Нет… Не знаю я… Не знаю… - и быстро замолчал, вытирая глаза. - Никто из вас даже не спросил, за что и зачем вам достались эти испытания… Значит, все верно? Да? Теперь вопросы задаю я, гуру сделал привычные пассы, вводя себя в рабочее состояние - Царь Одинокий… - помолчал чуть - Я не вмешивался в вашу жизнь, в ваши испытания. Вернее, мне не велено было что-либо изменять в вашем менталитете. Любовь – наиболее мощная развивающая субстанция… Да… Скажите, по какой причине вы превратили её в абсурд и почти трагический балаган? - Я превратил? – Царь вскочил, замахав руками. - Сидите спокойно, Одинокий, это не суд, защищаться не надо. Гуру мягким движением посадил Одинокого на место - Давайте дальше… - Я ничего не превратил, я был искренен… Я любил! - Это мне известно. – перебил гуру - Я знаю, что вы любили всех своих женщин. Почему тогда вы весь груз ответственности взвалили на одну Суламифь? Раскидали бы её между всеми и недовольных бы не было, а? - Неправда, это неправда… - побагровел Одинокий - Только одна, только Несравненная! Почему вы юродствуете? - Чувство юмора не мешает в самых серьёзных делах – хмыкнул гуру – итак? - Не знаю… Все было так прекрасно, как песня… На одном дыхании, пока… - Пока Суламита не стала вить гнездо и тащить в него разный мусор? Учитель перебивал Одинокого, явно подсмеиваясь и заводя его. - Да, я не замечал многого. Не замечал перемен… Потому что… Потому что во мне ничего не менялось – я любил!... - Так уж и не менялось? А вспомните, что уже через год ваших страстных песнопений вы привыкли к тому, что, где бы вы ни шлялись, прекрасная Суламита ждала вас безропотно днём и ночью? Царь покраснел ещё больше и набычился… - А ваше царское происхождение, которое было всегда напоказ? - Вы хотите сказать, что я кичился своим происхождением перед Суламитой?... Да я вровень поставил себя с ней, простой крестьянкой! - Вот это я и хотел подметить! – гуру хлопнул себя по коленкам. - Она… - Царь задохнулся… - Она использовала меня!... Она, как коварная захватчица… - А говорите, любовь… Вы продолжаете утверждать, что боготворите именно Суламифь? - Да, конечно! – горячо и неуверенно воскликнул Одинокий. - Именно поэтому добрались до самого Эдема, чтобы привязать огрызок вашей несостоятельности к ветке и тем самым поправить действия Вышнего? - Всё!... Всё! Хватит! Я не могу это слушать… - что-то не докричал Одинокий и, схватив себя за голову, затыкая уши, упал лицом на стол. - Хватит, так хватит… - учитель стряхнул с кистей рук нечто невидимое и медленно перевёл взгляд на Оболтуса и Рыбака - Чем мешал вам Оболтус? – обратился он к Рыбаку. Тот не пошевелился и не отвёл взгляд. - Чем может быть полезен человек, каждую минуту совершающий противоречащие друг-другу глупости? - Но он зарабатывал хорошие деньги на ваше существование… - Мне столько не нужно было… Они мне даже мешали. Созерцатель всегда один… А одному, сами знаете… - Окуней штук пять? – хитро улыбнулся гуру. - Эко вспомнили… - аскетичное лицо Рыбака вдруг приобрело смущённо-мечтательный вид. - Да… Старушка-избушка… - Кстати… - гуру отмахнул что-то от лица, так он перескакивал обычно на другую тему. - Уважаемый Царь, советую поучиться самообладанию у Рыбака, когда говорят о сокровенном. – он опять смахнул с лица невидимую мысль. Одинокий, побледнев в ответ, горько усмехнулся и уткнулся подбородком в кулак. - И ради чего, уважаемый Рыбак, вы бросили столь прекрасное место на берегу озера и дорогой вашему сердцу приют? Рыбак нервно задвигал губами, посерел лицом, надумывая ответ. - Не ради-ли созерцания, любезный, которого у вас было больше чем вы могли поглотить? Я был там и наслаждался флюидами Божьего мира полной грудью… - Путь… - жуя губу, выдавил Рыбак - Освобождение от всего лишнего… - Вы хотите сказать, от дорогих и близких? И ради этого вы уничтожили Оболтуса, неплохого человека? - При чем здесь этот? – лицо Рыбака исказилось - Этот-то с какого боку?... Вы подтасовываете факты, ловите на слове… В таком ракурсе все теряет смысл… Сплошной фарс… Я отказываюсь… - Ваше право, уважаемый… Простите, если что не так… - и, хмыкнув, закричал каркающим голосом - В нашем храме Заключённых и Освобождённых вы можете – избавиться от алкогольной зависимости и по желанию приобрести её; можете перевести сексуальное влечение в духовное и наоборот; можете напитаться знаниями и изблевать их из уст своих; имеется возможность впасть в нирвану и выпасть из неё под руководством инструктора. Полный набор услуг написан в буклете клинописью. Всё бесплатно, кроме перевода буклета. Храм Освобождённых и Заключённых ждёт вас круглосуточно и ежедневно, кроме Рождества и Пасхи – интимных дней для храма, как впрочем и для всех нормальных людей… Гуру перевёл дух и несколько минут сидел молча, выпятив нижнюю губу. Затем пассы, втягивание живота и нормальное обращение в зал. - Ну что, голубчик? – обратился он к Оболтусу, который весь покраснел и сжался, как перед поркой. - Расскажите, как же вы все так умело растрясли? - Не знаю… Я… - Зачем пили, блудодействовали? Царь Одинокий понятно, страсть изматывающая, девятьсот песен любовных… А вы?... - Так вышло… Я не знаю… - Оболтус уже не так смущённый, хлопал глазами, стараясь быть искренне полезным. - Вы же знали, что за вами идёт охота… Рыбалка, то есть…(Рыбака передёрнуло), почему меры не приняли? - Какие? - Какие, какие… Я водил вас в церковь, предупреждал в пределах моих полномочий… - В церковь?... Я не умею… Я не понимал… - Но о нём-то – гуру указал на Рыбака - Вы знали? - Догадывался… Но не знал… - Ради чего, спрашивается вы пожертвовали своей, можно сказать, жизнью? - Не знаю… Всё шло само собой… - Что-то вы темните, голубчик… Я-то знаю вас… Беззащитностью вам прикрываться стыдно – человека-то прибили?... - Да… но они сами… - Знаю. Я вам не судья. Мне нужно узнать, почему вы всё пустили на самотёк, не сопротивлялись? Вы же умный, проницательный человек. Им вот, простить можно… Тут поднялся гвалт, почти бунт. Царь и Рыбак кричали о несправедливости и нарушении храмовой этики равенства всех… Гуру встал и поднял обе руки вверх. Скандал медленно рассосался под звёздными сводами и поглотился ликами Просвещённых. Оболтус сделал разумный взгляд, потёр щетину и платком прошёлся по вспотевшей лысине - Я хотел знать… - И что? - Потому не хотел мешать… Пусть само… - И что? - Не знаю… - Спасибо, голубчик… - и после минутного молчания - Ну что, вместе жить сможете?... Оболтус вопросительно и доверчиво глянул на всех «почему бы и нет?» Одинокий тоскливо и горько отрицательно покачал головой… Рыбак, вытянув губы в ниточку, процедил - В общежитии не привык… - Делать что будете? – голос гуру прозвучал несколько устало - Одинокий? - Я дописываю… - он запнулся, что-то в уме считая - В общем, я дописываю песню… Надеюсь на неделе закончить… - Рыбак? - Мне нужно приготовиться к утренней рыбалке – завтра не заре, сказали, будут клевать розовые перистые облака… - Вы, Оболтус? - Я?... Не знаю… - Что ж – гуру опять встал - Как есть, так и есть. Все верно. Аминь. Лавочка закрывается. Пойду, пока попутный ветер… Западный ветер лучше ловить спиной. Он раскрыл черно-белый круг царских врат, обернулся на мгновение, дунул в зал и исчез в своём таинственном алтаре. *** Ушёл Царь Одинокий, бережно погасив свечу, ушёл в бесконечный поиск своей Несравненной Суламиты. Задавив фитиль пальцем, бодро удалился рыбак ловить розовые облака на утренней заре. Осталась одна свеча, которая освещала небольшой уголок храма, где стоял, прижавшись к стене, Оболтус. Он тихо плакал, подрагивая плечами и шептал почти беззвучно - Я ничего не знаю… Ничего не знаю… - и гладил влажной рукой, позеленевший уже, оклад Иверской Божией Матери у которой по правой щеке катилась крупная, кровавая слеза… А под звёздным куполом храма, открывающим бездны пространства, резвились, весело смеясь, два голеньких ребёнка, мальчик и девочка, маленькие Дафнис и Хлоя, удерживая себя в воздухе прозрачными стрекозьими крылышками. И были они невидимы для плачущего возле иконы Оболтуса и, стоящего на хорах в строгой, чёрной мантии, гуру. *** И солнце, может быть, Печалью повсеместной Оправдано и превознесено… С. Пуст. Верхний Ашкорук. Зима. Copyright © 2014 Сергей Никифоров
Свидетельство о публикации №201407081984 опубликовано: 8 июля 2014, 21:00:24 На mirmuz.com можно вести творческие диалоги. Выберите в меню под этим сообщением вид публикации, которой хотите ответить на «Песнь песней Царя Одинокого (в трех частях с эпилогом)». |