Выцвело, спелось, слилось синевы равновесие;
далью, где небо упрятано в ножны воды,
видимо, столь нелюдимо рождалась поэзия,
что ни один из живых не приметил следы
от горизонта — до плёсов песчаных, до заводи:
здесь, уклонившись от речи чернильной вполне,
шорох сомнения: выйти ли в люди и на люди,
днесь доверяла она мелководной волне,
взвесь взбаламученных рваных тростинок и палочек,
пены разрозненной, стёртых песком плавников,
всей отдающей сырой водянистостью пагубы
не доносила до белых страниц дневников
зябнущих дюн.
Мы слонялись с тобою у пристани,
неодолимо к черте неподкупной стремясь,
но ускользала, таилась словесность капризная,
с неизреченным храня неприступную связь.
Долгих молчаний простая и внятная версия
разом зарделась прощальным закатным лучом:
сердце поэзии — суть тишина равновесия,
та, где ни слава, ни просто слова ни при чём,
та, где в безмолвии, миру разделенном поровну,
нищему равен властитель на белом коне,
арки неярки и вечные хартии порваны
пенною взвесью на тихой покойной волне.
Небо темнело. К закату по алому лезвию
каплею жизни усталое солнце текло,
не нарушая безмолвной природы поэзию,
не окуная в чернильную заводь стило.
Смерклось, как будто над миром задёрнули занавес,
только на западе празднично-звёздный альков
чуть освещало прощальное нежное зарево
нас посетивших, но в мире не бывших стихов.