Сегодня у нас в гостях очень интересный человек, замечательный собеседник (это я опережая события говорю, потому как имела удовольствие с этим человеком беседовать) – Николай Леонардович Гуданец, русский поэт и прозаик, член Союза писателей Латвии, член Союза российских писателей.

– Вопрос «с чего начинается поэт» интересовал меня с самого детства. Искала ответ у классиков (в дневниках и переписке Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, в воспоминаниях-зарисовках Ирины Одоевцевой и др.) и современников. Хочу задать этот вопрос и Вам: с чего начался поэт Николай Гуданец? С какого возраста Вы пишете стихи? Что стало стимулом для первого в жизни стихотворения?

– Первое стихотворение, которое помню, написал в пятом классе, на уроке. Задали сочинение на тему «Осенний вечер», я вдруг решил, что могу написать его стихами. Получилось вот что:

Воздух синеет, свежестью пахнет,
Листья шуршат под ногами.
Солнце клонится к закату,
Окружено облаками.

Далее ещё два четверостишия в том же духе. Получил пятёрку. Это моя первая и последняя официальная литературная премия.

Ну, а серьёзная работа в литературе началась в четырнадцать лет, когда я поучаствовал в семинаре молодых авторов при Союзе писателей Латвии. Началось общение с собратьями по перу, стал вырабатываться навык профессионального разбора стихов. Это рубеж, значение которого для меня огромно.

– Ваша первая книга стихов вышла, когда Вам было 23 года: достаточно юный возраст. Что-то изменилось с того времени – во взглядах на поэзию, в вашей поэтической манере, жизненной философии?

– Полагаю, лет в двадцать писатель созревает во всех отношениях, интеллектуально и эстетически. Ну, а у меня первый сборничек «Автобиография» ознаменовался переломом. Я вполне сознательно подражал манере Вознесенского, стараясь преодолеть дидактизм и сухость своих юношеских стихов. Это вроде получилось. Но следовало двигаться дальше, а как и куда, я понимал смутно. Замечательно сказала Ахмадулина:

Писать, как хочу, не умею,
Писать, как умею, – зачем?

Больше полугода я не мог писать вообще. Кризис переживал страшно, смысл жизни пропал, даже подумывал о самоубийстве.

Потом вдруг хлынули стихи, очень быстро сложился цикл «Трактаты». Я ощутил черты своего нового стиля и почву под ногами.

– Этой весной вышла Ваша новая книга. Расскажите о ней.

– Мою предыдущую книгу я напечатал за свой счёт в 1993 году. Эта тощенькая брошюрка канула в пустоту, и я решил подождать, пока мои стихи будут востребованы обществом. Наконец общество в лице поэта Юрия Касянича предложило мне издать сборник и оплатить типографские расходы. Я очень признателен Юрию за это. В сборник «Сцепленье предмета и взгляда» вошли мои лучшие стихи за последние 35 лет. Те, кому не досталось типографского экемпляра, могут бесплатно скачать pdf-файл книги с моего авторского сайта.

– «Кто своими двумя руками когда-либо вообще что-нибудь мог? Дать уху слышать, руке бежать», – писала о состоянии творчества Марина Цветаева.
Как Вы считаете, способен ли поэт сам, без влияния «свыше», создавать поэтические произведения? Или такое влияние всегда присутствует? И были ли в вашей жизни ситуации, косвенно подтверждающие вмешательство неких стихий – того, что через нас хочет проявиться?

– Признаться, меня смущает титул поэта. Я бы сказал о себе так: «человек, изредка пишущий стихи, порой удачные». Вот программистом себя назвать могу, поскольку в любой день способен с утра сесть за компьютер и написать программный код. А со стихами так не получается. Они пишутся в особом состоянии, в которое нельзя войти по своей воле.

Когда получаются хорошие стихи, это повергает меня в изумление. Они гораздо мудрее, тоньше, глубже и чище моих повседневных мыслей. Час назад о них не было и помину, а когда они получились, я уже не могу написать другое, равноценное стихотворение, запал иссяк.

Естественно предположить, что стихи где-то уже существуют, и автор всего лишь служит их транслятором, в меру своего вкуса и способностей. Знаю, не я один такой, о том же говорят многие поэты.

Надо сказать, я получил сугубо атеистическое воспитание и образование. Но наперекор всему пришёл к вере в Бога. Решающим оказался опыт личных переживаний.

– Были ли у Вас учителя в поэзии? О ком из них Вы хотели бы рассказать? И можно ли вообще научить писать стихи (вопрос, довольно часто задаваемый в поэтическом пространстве, как мне кажется)? Возможно, этим вопросом  мы затронем и вашу научную деятельность… Я имею в виду тему вашей диссертации. Расскажите о ней немного, пожалуйста.

– Да, своим литературным гуру я избрал Андрея Вознесенского. В восемнадцать лет специально поехал в Москву, чтобы с ним познакомиться и показать свои стихи. Андрей Андреевич отнёсся ко мне очень тепло. В одном из стихотворений он писал:

Поэт в первом поколеньи,
Мой любимый адъютант.

Это написано после нашей встречи, когда я провожал его на Курском вокзале в Крым, и там есть строки, понятные лишь в контексте нашего с ним общения.

А позже, когда у меня начались крупные неприятности с Госкомиздатом и КГБ, Вознесенский как-то явно ко мне охладел. Ну, я всё понял и впредь не стал навязываться.

Свою дипломную работу (нынче она приравнена к магистерской диссертации) я писал о метрике стихов Вознесенского. Пороху я там не изобрёл, ибо стиховедение слишком сухая и эмпирическая область.

Научить писать стихи невозможно, зато возможен дельный совет или точное замечание. Поэтому так важно поработать с толковым редактором, поучаствовать в профессиональных обсуждениях. Меня судьба всем этим щедро наградила.

Упомянутый кризис после первой книги мне помогли перешагнуть Боратынский, ранний Заболоцкий и поздний Мандельштам. Из зарубежных поэтов – Райнер Мария Рильке и Федерико Гарсия Лорка, которых, увы, читал только в переводе.

Неоценимым подарком судьбы стала дружба с Алексеем Парщиковым, знакомство с изумительными поэтами Иваном Ждановым и Александром Ерёменко.

Вот вся эта поэтическая роскошь стала для меня ориентирами, если угодно, маяками на горизонте. Туда я поплыл, а насколько успешно, судить другим.

– В своей биографии вы написали, что «работали на многих работах, к примеру, были учителем, бетонщиком, кочегаром, контролером ОТК, журналистом, редактором литературно-публицистического журнала «Шпиль». Подобный жизненный опыт как-то отразился на вашем творчестве? И вообще важно ли это для творческого человека – заниматься разнообразными видами деятельности? Или для поистине талантливого человека подобное не имеет значения?

– Этот перечень достоверный, но иронический. Я его давным-давно написал для одного сборника фантастики, пародируя канонические советские биографии литераторов. Формально там всё правда, скажем, контролёром ОТК проработал два месяца на летних каникулах, шестнадцатилетним подростком, и заработал на свою первую пишущую машинку.

Не считаю, что трудовая биография важна для писателя. Никто ведь не живёт в вакууме. Значение имеет лишь внутреннее переосмысление полученного опыта.

– Как Вы относитесь к экспериментам в поэзии? Считаете ли, что без них поэзия изживёт себя со временем? И вот сразу – более глобальный вопрос на ум пришёл: почему, несмотря ни на что, поэзия существует уже много веков? Есть ли в этом некий божий промысел? Или это просто какой-то особый вид хранения информации, близкий человеку, например, физиологически, т.е. лучше всего усваиваемый поколениями? Что Вы вообще думаете о современном информационном пространстве? Какова роль поэзии в нём? (Вот такая вопросная смесь у меня получилась).

– В известном смысле вся настоящая поэзия является экспериментом, попыткой выразить невыразимое. Изжить себя она не может, ибо люди, пока они люди, всегда будут рисовать, плясать или рифмовать. Ещё люди любят играть. А одна из самых изысканных игр со смыслами и словами называется поэзией. Но это вдобавок и способ прикоснуться к чужой душе, почувствовать отзвук в своей.

Меня в стихах увлекала ещё и формальная сторона. Скажем, в «Трактатах» я попробовал кое-где вкрапить строку семистопного ямба без цезуры (теоретически совершенно неудобоваримую). Вроде получилось, ритм держится и работает на смысл. Позже с удовольствием обнаружил тот же трюк у Ивана Жданова.

Нынешнее информационное пространство, по-моему, замечательно. Есть возможность мигом найти стихи любого автора, читать его новинки в социальных сетях, обмениваться мнениями. Доступна в любой момент вся классика.

Другое дело, мы проходим через период какого-то личностного обмеления, обнищания – и в России, и во всём мире, насколько могу судить. Попробуйте с ходу назвать троих великих поэтов, или прозаиков, или живописцев, или мыслителей из ныне живущих. Не получится ведь, а сто лет назад назвали бы сразу. Такое в цивилизации происходит, мне кажется, волнообразно, то Ренессанс, то антиРенессанс…

– Николай Леонардович, может, Вы бы сами хотели о чём-то рассказать читателям? Предложить тему беседы? Буду очень рада!

– Я хотел бы рассказать о главной книге моей жизни, «Загадка Пушкина». Задумал её на студенческой скамье, тридцать лет собирал материалы и размышлял, потом шесть лет писал. Вышло больше миллиона знаков, объём внушительный. Книга получилась еретическая, острая.

Началось с того, что я попробовал разобраться, почему пушкинские стихи не вызывают у меня ни малейшего восторга. И мало-помалу выяснилось, что репутация гениального Пушкина – это поразительный случай мифологизации, манипулирования сознанием.

К столетию со дня гибели поэта вышла книжечка В.Я. Кирпотина, «Наследие Пушкина и коммунизм». Её издали тиражом один миллион экземпляров! А написана она была по личному указанию Сталина.

Так оказался заложен фундамент советского мифа о Пушкине. Поэт стал каноническим культурным героем и национальной большевистской святыней. Представьте себе, отечественное пушкиноведение до сих пор пребывает в кирпотинских шорах.

Маститые современные пушкиноведы хором признают, что Пушкина не понимают. Национальная культурная святыня, оказывается, покрыта мраком непонимания, каково?

Впрочем, не буду пересказывать всю книгу. Дождёмся её выхода в свет. Пока что я получил отказы от нескольких издателей, полагаю, публиковать такое попросту боятся.

Сейчас рукопись «Загадки Пушкина» доступна для всех желающих в виде файла на моём авторском сайте.

У меня нет иллюзии собственной непререкаемой правоты, но я уверен, моя книга необходима отечественной культуре, как горькое отрезвляющее лекарство. Рано или поздно она бы возникла. И хорошо ещё, что написал её не иностранный славист, а русский писатель.

Что ж, спасибо за интересные вопросы.

---

И небольшая подборка стихов Николая Гуданца.

Троица

В золоченом окладе, под толстым стеклом,
озирая скопленье музейного люда,
трое ангелов чинно сидят за столом,
осененным ветвями Мамврийского дуба.

Неторжественный вид и рассеянный взор
у троих белокрылых посланцев господних.
Перед ними — вино, домино, «Беломор».
Очевидно, сегодня у ангелов отдых.

А еще на неструганых досках стола —
три стакана из чайной и килька в томате.
Левый ангел с похмелья. Небрит и скуласт.
Нимб надет набекрень, как фуражка, примятый.

Он уходит в запой, словно в шахту горняк,
зарастает щетиной, разит перегаром,
продает в анатомикум жаб и дворняг,
сквернословит, дерется, бесчестит кухарок,
в довершенье всего пропивая пиджак.

Но однажды торжественный день настает.
Ангел твердо решает, что хватит — и баста.
На вокзале побрившись, бутылки сдает
и затем выкупает крыла из ломбарда.

Чемоданы отверток, клещей, молотков
волоча в узловатых копченых ручищах,
он идет по кварталу, как сам Саваоф,
окруженный оравой собак и мальчишек.

Он тогда месяцами не пьет и не ест —
чинит, красит, паяет, скоблит, купоросит,
а пятерки и трешки он шлет в Красный Крест
или в город, где вырос, в детдом № 8.

А потом все на свете опять надоест.

Средний ангел — художник. Он хмур и патлат.
Бородища лежит на груди, как кольчуга.
Из-под челки горит антрацитовый взгляд,
превращающий мир в многоцветное чудо.

Он малюет пейзажи, молчун и чудак
в мешковатых штанах и соломенном брыле.
Тяжело поднимаясь к себе на чердак,
он не думает вовсе о собственных крыльях.

Он семьи не завел — оставлял на потом,
а потом — в пламенеющей роще кленовой
любовался еще не просохшим холстом,
отставлял его в сторону, брался за новый.

За труды он не ждет баснословных щедрот,
полагая, что все это — как-нибудь после...
Не закупит Худфонд — он друзьям раздает,
завернет бутерброд — и — с этюдником — в поле.

Ангел справа сияет, как вишня в цвету,
голубой сединой, белоснежным халатом.
Он — садовник в густом человечьем саду,
прививает побеги ума и таланта.

А когда его сад погружается в сон,
он приходит в роддом, полуночник усердный,
с дерматиновой сумкой, как почтальон,
и разносит младенцев в крахмальных конвертах.

Он доволен был делом своим и судьбой.
По теперь, по слепому велению рока,
он работает слесарем в здешнем депо.
Третий ангел не пьет. Но ему одиноко.

Так живут эти трое крылатых друзей,
украшая собою районный музей.

И всегда в понедельник, встречаясь втроем
по старинной традиции, в общую кассу
собирают рубли и идут в «Гастроном»
покупать папиросы и «Белый молдавский».

И сидят все втроем за бутылкой с вином,
грохоча домино и мусоля цигарки.
Потолкуют часок — и нальют по одной.

В понедельник у ангелов выходной.


Чертеж

В осенних ночах — пустотелых, промозглых, тревожных —
не гаснет окно на фасаде соседнего дома,
и виден в распахнутой раме склоненный Чертежник,
упрямой и точной работой своей околдован.

Он делает кальку со схемы ноябрьского сада,
где лязгают ножницы мойры в пустеющих кронах
и, не совпадая зубцами, с беззвучным надсадом
вращаются листьев заржавленные шестеренки.

Дыханье поэта и уксусный пот балерины,
размах кузнеца и прищуренный труд ювелира
осенний Чертежник обязан собрать воедино
и тушью скрепить раздвижную конструкцию мира.

Пространство сквозит в перекосах, обрывках и хлопьях,
а Он различает мельканье колес часовое,
как мастер, надевший игольное зренье циклопа,
ища зацепление между природой и словом.

В распавшихся связях рябит обездвиженный воздух,
и гладкое время течет никуда ниоткуда,
вселенский порядок разомкнут, как птицы и гнезда,
как листья и дерево, как божество и рассудок.

И все траектории сходятся в четкую сетку,
в прозрачные трещины четырехмерной утраты,
и в этой системе — листок, отделенный от ветки,
уже равнозначен падению царства Урарту.

И в том же масштабе — с крутой неуклюжестью смерти
над городом косо летят
колесо Зодиака,
округлая ночь, нефтяная пустая цистерна,
скрипенье осей и колодок шершавого мрака.

А в доме напротив — не гаснет окно до рассвета,
сидит одинокий Чертежник под яростной лампой,
и твердые пальцы его продолжает рейсфедер
железной щепотью, где линия свернута в каплю.


Ночной снегопад

По тротуарам снегопад
катился, словно самокат
на серебристых спицах,
и, как в кульбите акробат,
не мог остановиться,
белил деревья и кусты,
валился оголтело,
пустые глыбы темноты
зачеркивая мелом.

Над улицей густела мгла,
но оставалась белой.
Казалось, что земля была
сплошным астральным телом,
она сияла и плыла
к неведомым пределам,
где вместо холода и тьмы —
могучее свеченье,
где обретем и снег, и мы
свое предназначенье.

И то была не ночь, а весть
о том, что неизбежно есть
в космических пучинах
неведомая ипостась,
где тьма и свет, соединясь,
бросают в хаос, прах и грязь
зерно первопричины.

И каждый, кто в ту ночь бродил
в колючем вареве белил,
был изнутри прохладен, бел,
кипящим снегом полон,
как будто в гуще зол и дел
себя впервые разглядел
и навсегда запомнил.


Взгляд

                          Андрею Левкину

Ночная громада лохматого сада
упрямо пыталась взлететь в никуда,
сквозь тысячелетья сияла звезда,
а сад закипал, подминая ограду,
и мехом кузнечным вздымался и падал.
Мятущийся, вздыбленный мир — как узда,
держало сцепленье предмета и взгляда.

По сути — никто, соглядатай случайный,
ты осью глазной мирозданье скрепил,
в забвенье сойдешь и останешься тайной
для этих великих ветвей и светил.

Отныне, в твой разум торжественно врезан,
чернеющий сад извивается в бездне,
роняет созвездья в прорехи листвы.
Осыплется небо, а зренье исчезнет,
но где-то в основе, в изнаночном срезе
останется взгляд, словно след кислоты.

* Авторский сайт Николая Гуданца

* Видео: презентация книги стихов Николая Гуданца «Сцепленье предмета и взгляда» (Рига, 2016.05.28)