Нередко задумываюсь о том, как причудлива жизнь в своих нескончаемых сюжетах: с Юлией Драбкиной мы с детства жили в одном городе, закончили один и тот же факультет одного и того же университета, а познакомились… в интернете, в Живом (тогда ещё и правда очень живом) Журнале (во многом благодаря тому, что обе писали стихи и искали для общения себе подобных), и Юля в то время уже жила далеко от Гомеля, в солнечном израильском городе Петах-Тикве. Позже случилась у нас и реальная встреча, в Гомеле, надеюсь, не последняя. :)
Сегодня я пригласила Юлю поговорить немного о творчестве, его истоках и перспективах. И с удовольствием хочу познакомить с её стихами тех, кто с ними пока не знаком, и подарить ещё одну встречу с ними тем, кто знает и любит её стихи.

Юля, помнишь ли ты своё первое стихотворение? В каком возрасте оно было написано? Показывала ли ты его кому-нибудь?

Помню. Это было очень плохое стихотворение про любовь, причем, даже не мою, а моей подруги, страдающей в тот момент от  неразделенного чувства к мальчику из соседнего подъезда. Было нам тогда 13 лет. Этой самой подруге стихотворение и показала, больше никому.

Что обычно вдохновляет тебя на стихи?

Я просто живу. Делаю все, что делают другие люди: люблю близких и друзей, работаю, наблюдаю за своим ребенком, езжу в разные страны, когда есть возможность, хожу в пешие походы. Потом все это так или иначе превращается в слова, в том или ином виде входит в то, что я пишу. Это трансформация эмоций в буквы. И никакой логики у этого процесса, на мой взгляд, нет.

Как ты выбираешь темы для своих стихов?

Наверное, было бы здорово, если бы это можно было выбирать и вообще как-то этот процесс контролировать. Но я никогда не выбираю ни темы для стихов, ни сами стихи, ни время и место для их написания. Сначала где-то внутри появляется ритм и несколько строк, потом (если в нужный момент удается отложить все дела и удалиться от людей) от этих строк «во все стороны» разрастается текст, и чаще всего в итоге получается что-то, чего ты не предполагал вообще.

Нравится ли тебе читать свои стихи вслух?

Не могу ответить на этот вопрос правильно, поскольку никогда не думала об этом в ключе «нравится-не нравится». Скажем так: внутренней потребности  выходить и читать перед кем бы то ни было то, что я пишу, у меня нет, но если изредка куда-то зовут, просят почитать, то и проблем с этим тоже нет: я с детства спокойно чувствую себя перед людьми и читаю вслух так же, как разговариваю. По крайней мере, так мне кажется.

Как ты считаешь, филологическое образование мешает или помогает тебе в написании стихов?

Чаще всего я слышу мнения, что мешает. Но в моем случае наоборот – очень помогает. Дело в том, что меня, например, окружают люди, чаще всего не имеющие никакого отношения к филологии,  в большинстве технари, которые прочитали столько книг, сколько мне, выпускнице филфака,  и не снилось. Поэтому мысль о том, что, не попади я на филфак,  я была бы еще более необразованной, чем есть, меня пугает. А книги, чтение, отношения с литературой в целом, на мой взгляд, очень сильно влияют на то, что и как пишет человек.

Чем из своего творчества ты больше всего гордишься?

Ничем. Мне кажется, что люди, всерьез оперирующие выражениями «мое творчество», «моя лирика» и т.д., представляют, как это говорится, узко медицинский интерес. Я думаю, адекватный человек, читавший Пушкина, Пастернака, Тарковского,  Бродского, не может без самоиронии относиться к тому, что пишет сам. А мне очень хочется верить, что я человек более-менее адекватный, как бы ни был размыт смысл этого определения.

Если бы «прилетел вдруг волшебник» и сказал, что он из далёкого будущего, в котором благодарные потомки издают большой сборник твоих стихов, какое бы название ты хотела видеть у этого сборника и почему?

Если бы дошло до книги, она бы называлась «Четвертая раса». В одном из своих старых текстов я так назвала эмигрантов, но по сути это словосочетание многозначно: может обозначать пишущих людей или, например, людей, пытающихся жить осознанно, может любую другую группу людей, объединенных каким-то признаком, не присущим другим или присущим им в меньшей мере.

Сейчас в сети нередко можно встретить рассуждения о том, что поэзия постепенно умирает, что в настоящее время нет таких значимых поэтов, которые существовали  в прежние периоды, включая век двадцатый? Как ты относишься к подобным настроениям? Считаешь ли поэзию «умирающим видом искусства»?

Действительно, если сравнивать со второй половиной прошлого века в СССР (СНГ), поэты, даже очень хорошие, конечно, не соберут сегодня стадионов. Однако в других странах поэзия никогда и не собирала толпы,  всегда была делом камерным, как для поэтов, так и для читателей. И я, честно говоря, считаю это нормальным.

И всё-таки я уточню: как ты считаешь, из современной поэтической среды могут ли выйти авторы, по силе и значимости равные, скажем Пушкину, Лермонтову, Цветаевой и другим поэтам, которых мы признаём классиками литературы? Понятное дело, что решение за потомками, но и современники нередко чувствуют друг в друге, как это лучше выразиться, "черты будущей значимости"? Не вырождается ли русская поэзия, как «пророчат» некоторые? Есть ли у неё будущее?

А Пушкина современники как раз всерьез и не воспринимали. Мне кажется, это, главным образом, все же вопрос времени. Стихи должны "отлежаться". Современники не слишком объективны: кому-то не дают быть справедливым собственные комплексы, кто-то слишком занят собой, чтобы интересоваться другими, кто-то просто не разбирается в материале, и "чертами будущей значимости" нередко наделяют тех, чьих имен потом никто не вспомнит, так что попытки поэтических прогнозов кажутся мне напрасными. Что касается вырождения поэзии, я в него не верю. Можете списать это на наивность, позорную для моих лет, но я убеждена: пока не выродился человек (ну, по крайней мере, окончательно), ему всегда будут нужны музыка, живопись, поэзия. 

Кто из современных поэтов наиболее близок тебе по духу творчества?

Не уверена, что понимаю, что такое «дух творчества». Есть авторы, чьи стихи мне близки по-человечески, по каким-то внутренним ощущениям, трудно выразимым словами. Мне нравится то, что пишет Инна Ярославцева, нравится совсем молодая, но прекрасная, на мой взгляд, Маша Протасова, из более известных имен Кенжеев, Кабанов, Гандлевский, Евса, Кекова. Это сложный вопрос, потому что нет такого поэта, который нравился бы мне целиком,  мне нравятся или не нравятся, близки или не близки те или иные стихи разных поэтов. Например, я не могу сказать, что люблю Бродского, но 20-30 стихотворений, которые я у него люблю, люблю очень, они мне очень, если позволительно так выразиться, близки.

За что в твоей жизни ты чувствуешь наибольшую благодарность?

Не буду оригинальной - за все то, что у меня есть. За то, что родители живы, ребенок здоров и, надеюсь, счастлив,  братья не очень далеко, близкие и друзья рядом, а я сама трудоспособна и даже еще относительно молода. По-моему, уже этого предостаточно для ощущения благодарности.

***

Заморозив пространство, судьба разомкнула реле,
потому ни туда, ни обратно нельзя. На стекле
нечитаемый код зашифрованной радиограммы:
это линию жизни зима на окно намела,
это хлопьями кружится время, осколками зла
залетая в открытые форточки, бьется о рамы.
Через тысячу лет к обновленному руслу Невы,
может быть, доберутся и Бог, и с дарами волхвы,
безусловной вселенской любви воцарится господство.
А пока, все надежды на то по пути разбросав,
я бреду по земле, что не стала родной, как Эсав,
и готова бесплатно любому отдать первородство.
Пятистопным анапестом оду своей пустоты
рассказав никому, над водой разбросаю листы -
пустоту мою примут безропотно в чаячью стаю.
Оставаясь навек у зимы в неоплатном долгу,
свой нелепый сегодняшний день напишу на снегу -
пусть осыплется инеем или до ночи растает.
Над вечерней железной дорогой взойдут огоньки,
колкий ветер взлетит, отпросясь погулять у реки,
и, как мама, подует на боль, и затянется ранка.
Под мотив декабря на душе затихает пурга
и, как будто поджав ледяные свои берега,
под хрустящей серебряной корочкой дремлет Фонтанка.

***

Подставляя усталость ночному снежку,
я упрямо стою, запрокинув башку -
помолчу, тишины не нарушу.
А вверху благодать, а вверху – образа,
не стесняйся же, Бог, покажи мне глаза,
я хочу заглянуть тебе в душу.
Поднебесье царапает лунный рожок,
близорукий фонарщик в нем дырку прожег -
проливается светом буланым.
В онемевшем затылке стучит кровоток,
я прошу, умоляю – последний глоток
подари неземного тепла нам.
Говоришь говорить на твоем языке?
Только буквы иные сжимаю в руке,
те горячим воробышком бьются,
нелегко им, пернатым - куда ни причаль,
на затёкшие крылья стекает печаль.
С предрассветного хрупкого блюдца
разлетелись от ветра осколки надежд,
чтоб коснуться давно не смыкаемых вежд,
и от счастья дыхание спёрло.
Но закончилось время смотреть в никуда,
и, с небес в темноту отделившись, звезда
мне углом протаранила горло.

***

Я был в аду. Хочу тебе сказать,
что там гораздо менее ужасно,
чем мы привыкли в целом представлять.
Порядок там, чертей ленивых рать
там не следит за духом человечьим,
поскольку не дают за труд напрасный
зарплату им. У каждого тетрадь,
но нет чернил, и высказаться нечем,
да и не рвутся тамошние вслух
свои печали поверять кому-то.
В невидимых застенках института
там лекции читает доктор Дух.
Напевно и загадочно звучит
язык потустороннего замеса -
по-русски, вроде, но не разберешь.
Профессор, говорлив и нарочит,
глядит в пространство, пьет холодный кофе:
всё повторяет: «Правда жизни - пьеса
плохая». На вопрос «А что есть ложь?»
клянется, что не слышал о Голгофе.
Я думаю, не врет: своих голгоф
немерено вне стен Ерусалима
у каждого, кто в маске пилигрима
спустился в личный ад. Из обшлагов
профессора сливается вина
всеобщего и частного значенья.
Довольный, он с виной свободу льет,
но слушатели закрывают рот:
им никому такая не нужна,
там сыты все свободой пресыщенья.
А хочешь, мы пойдем туда вдвоем?
Там обещают правильное слово
за каждый полный день на самом дне.
Сходи со мной за жизни окоём,
поверь, что наяву, а не во сне
я был в аду. И собираюсь снова:
там скоро будет снег, сказали мне.

***

Прожигающий землю насквозь, неуёмный и ловкий,
бьётся солнечный свет с темнотой у заката в горсти.
Я к тебе доберусь по лучу босиком, без страховки,
если лето продлится и нас, непутёвых, простит.
Будет рваное время латать беспорядочный ветер,
на подсохшие раны листвы разливающий йод.
Я дойду до тебя, если ты существуешь на свете,
если осень, проснувшись, печали в янтарь закуёт.
А когда, поседев и душою устав, эстафету,
шевелюры дерев отряхая, вручит декабрю,
я, преданью назло, до тебя доплыву через Лету -
пропусти же, зима, отпусти, я тебе говорю...
Засмеётся Иосиф, помашет Борису и Глебу,
и, взирая на них, разгоняя в пути вороньё,
я к тебе прилечу на дельфине по горному небу,
если будет весна, если сбудется небо моё.
Отпускаю судьбу, как живого воздушного змея,
надрезает запястье, предельно натянута, нить.
Я люблю тебя так, как считала всегда – не умею.
Я люблю тебя так, как не знала, что можно любить.

***

Просыпаюсь от запаха снега
в путах осени, в липком поту,
одиноческий холод ночлега
пробуравил насквозь духоту.
Так, небрежно, бесстрастен, бесплотен,
свой безграмотно пишет диктант
репортер дождевых подворотен,
желтоглазой тоски адьютант.
Это музыка, это реприза,
это старой любви сухогруз,
это клапан от сердца отгрызан,
как от хлеба горячего кус.
Незаметно готовится к бою
новобранцев кленовых редут.
Хочешь, горы придут за тобою
и в конечную даль уведут?
Посмотри, мельтешит на заборе
дактилических знаков толпа,
прочитай: «Так всевидяще горе,
как случайная радость слепа».
Этой осенью пиковой масти
я навстречу иду к сентябрю,
молчалив, к языку непричастен,
только кажется, что говорю.
С облаков опускаются сходни,
и такая скулит тишина,
будто жизнь – это только сегодня,
будто краткая, будто одна.