Шум города, как шорох тапок мужа,
 становится с годами фоном жизни,
 текущей равномерно — в такт с часами,
 которые бесстрастно закрывают
 страницу за страницей чью-то книгу,
 открыв её однажды наудачу.

 А ночью шёпот улиц будет вкрадчив —
 Москва прошелестит, чуть вздрогнет Рига,
 на трех китах стоящий Копенгаген
 спит крепко и сопит тремя носами,
 задремлет Рим на лавках пыльных ризниц,
 Санкт-Петербург от сырости недужен,

 и, разметавшись реками-руками,
 примкнул к граниту лбом разгорячённым...
 Вдруг хлынул дождь! — на Рим, на Копенгаген,
 на Невский, на Арбат, на дамбы Риги —
 смывая с грубой кожи тротуаров
 набитые подошвами обиды.

 Глубокий вдох и длинный волглый выдох —
 открылись жабры вымокших бульваров;
 стаккато капель, ливневые лиги —
 а дождь летит, летит над городами,
 границ не разбирая — отрешённый,
 и насмерть разбивается о камни.

 Ему не страшно, он ещё вернётся —
 в шум города и в шёпот тихих улиц,
 в московский шелест, в шорох рижских листьев,
 упавших в реки дремлющего Рима;
 в Санкт-Петербург и в старый Копенгаген —
 на спины львам, китам и пароходам.

 Страниц всё меньше — год за годом, год за годом...