Мир Муз - творческий портал
Забыли пароль?
Виктор Яковлев

Виктор Яковлев

Смерти не будет. Вечер поэзии и прозы Бориса Пастернака в псковском театре. Интервью с Виктором Яковлевым. 30.10.2015 18:01 ПЛН, Псков

Публикации - Блог

 Пастернак Яковлев


http://art.pln24.ru/art/artips/221222.html

В начале ноября Псковский академический театр драмы имени А.С. Пушкина открывает серию поэтических вечеров. 7 ноября заслуженный артист России Виктор Яковлев будет читать стихи и прозу Бориса Пастернака: эта программа, посвященная истории и судьбе романа «Доктор Живаго», называется «Свеча горела на столе, свеча горела». 8 ноября заслуженный артист России Сергей Попков представит зрителям программу «Осень души моей» - стихи Александра Сергеевича Пушкина. В преддверии чтений мы встретились с артистами и сегодня публикуем первое интервью, в котором о своей работе рассказывает Виктор Яковлев. Причем, сначала разговор действительно зашел о работе - над материалом. Говорили о том, как читать стихи.



«Не давайте свои стихи актерам!»

- Виктор Николаевич, вы слушали, как читает свои стихи Пастернак?

- Да, слушал. Впечатляет. И у меня в композиции звучат воспоминания Лидии Чуковской о том, как в 1947 году в доме пианистки Марии Вениаминовны Юдиной он читал первые главы и стихи из «Доктора Живаго»: «Читает страстно, горячо, будто жизнь висит на волоске». Знаете, у меня есть статья, которая была опубликована в «Актерском дневнике», она называлась «Звучащий стих», о том, как подходить к чтению поэзии. Я попытался как-то с этим разобраться и понял: лучше всего читают те актеры, которые сами пишут, пытаются писать – даже неважно хорошо или плохо. Замечательно читает Сергей Юрский, великолепно – Высоцкий. Потому что человек пишущий знает цену слова. Он понимает его цвет, вес, запах, дыхание, строение, структуру, понимает - как слово живет.

При этом поэтам не нравится, как читают актеры: известно, что Бродский пришел в ужас, когда услышал, как его стихи читает Михаил Козаков. Предупреждал даже: «Не давайте свои стихи актерам!» Но взять Высоцкого и Юрского: если бы у поэтов были актерские навыки – логического чтения, представления образов – то это, наверное, было бы чтение идеальное. Так что когда актер читает как поэт, но с актерским умением, тогда получается то, что надо. Тогда не теряется стих.

- А когда вы впервые прочитали «Доктора Живаго»?

- В Советском Союзе роман вышел в 1988 году в журнале «Новый мир» с предисловием Лихачева, а я прочитал где-то в начале восьмидесятых. Это было французское издание – маленькая такая книжечка, с мелким шрифтом. Мне ее дал мой друг Шура Милованов – он реставратор, работал в музее. И потом, когда познакомился с отцом Павлом Адельгеймом – у него «Доктор Живаго» тоже уже был.

- И как вам тогда показался роман?

- Показался странным и сложным, пока не был найден ключ. «Доктора Живаго» нельзя читать как классический русский роман: вот читаешь «Преступление и наказание», следишь – что там у Родиона Романовича дальше будет... Здесь сюжет совсем не главное. Здесь главное поток, которому надо просто отдаться, пройти вместе с Пастернаком. Я сейчас опять процитирую из своей композиции: «До 1917 года у меня был путь внешне общий со всеми. Но роковое своеобразие заводило меня в тупик. Я первый, пока, кажется, я единственный с болезненностью осознал этот тупик, в который наша «эра оригинальности» заводит». Это ведь почти про наше время: у него та же черта, болезненная черта Серебряного века – оригинальничание, стремление выделиться, эпатировать чем угодно. У Пастернака далее: «И вот, когда я осознал эту оригинальность как тупик, я решил круто повернуть. Я решил, что буду писать просто, ничего не выдумывая, как пишут письма», – пишет он в письме Полонскому. Вот он – тот поворот, который потом привел его к полному разрыву с властью, с коллегами. Он тогда начался (письмо написано в 1921 году), когда появилась у него повесть «Мальчики и девочки» - предтеча «Доктора Живаго».

Чем прозрачнее стекло, тем вернее картина

- А стихи из «Доктора Живаго» - не раньше вы их прочитали, чем роман? Они же ходили отдельно, в списках.

- Нет, только «Гамлета» однажды нашел в каких-то примечаниях. Хотя была опубликована некая подборка в журнале «Знамя» в 1956 году, но потом этот журнал был изъят отовсюду. И я тогда, конечно, поразился этому «Гамлету», но просто потому, что мне Пастернак нравился, стихи его. А парадокс в том, что Пастернак сам считал главным делом своей жизни не стихи, а прозу. Он писал ее всю жизнь параллельно со стихами. И моя программа не совсем поэтическая. Если взять сквозное действие – изменение Пастернака от начала работы над романом, когда ему было страшно тяжело, когда на него вместе с коротким официальным признанием лег груз общественной работы – его же в Париж посылали, он там с Цветаевой встретился, но встреча была такая, смешная и холодная. Всё это его страшно тяготило. И потом в 1937 году он пишет отцу: «Ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать счастьем, я сейчас владею. Оно в той потрясающей, медленно накопляющейся рукописи, которая опять, спустя два года, ставит меня в обладание чем-то объемным, живо прирастающим, точно та вегетативная нервная система, расстройством которой я был болен два года назад, во все здоровье смотрит на меня с ее страниц, и ко мне оттуда возвращается».

Вот этот момент: когда он обращается к рукописи, вся эта общественная жизнь отходит, наконец, в никуда. И это счастье, потому что он чувствует, что отвечает на свое призвание. Текст ведь удивительный… Когда умирает доктор Живаго, и Лара у его гроба говорит: «Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять Бог привел свидеться. Какой ужас, подумай! О я не могу! О Господи! Реву и реву! Подумай! Вот опять что-то в нашем роде, из нашего арсенала. Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное, неотменимое. Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги вроде перекройки земного шара, это извините, увольте, это не по нашей части». Вот – расстановка ценностей.

Ведь самое трудное – научиться слушать божий голос, который всегда, в общем, слышится тем лучше, чем лучше к нему прислушиваются. Иконописец отец Зенон, с которым мы как-то говорили о том, чем отличается светский художник от церковного, сказал, что светский художник – это зеркало, в той или иной степени кривое, и кривизну он сам определяет. Художник церковный – это стекло, которое должно пропускать божий свет. И чем меньше его самого, художника, тем больше бога. Чем прозрачнее стекло, тем вернее картина. То есть икона. И не надо заботиться о том, будет там художник или нет: он все равно там будет!

- «Чем меньше художника» - и это, вы думаете, про Пастернака?

- Да. Не надо заботиться о присутствии своей индивидуальности, не надо заботиться о том, чтобы себя выразить. Постарайся выразить автора. В данном случае – я исполнитель, я выражаю Пастернака, который был озабочен тем, чтобы бог у него присутствовал. Когда в 1952 году у него случился инфаркт, а он был в опале, и положили его в самую заурядную больницу, он писал в письмах: «Когда это случилось, меня отвезли, и я провел пять долгих часов сначала в приемном покое, а потом в коридоре громадной обыкновенной, переполненной городской больницы, то между потерями сознания и приступами тошноты, меня охватывало такое блаженство. В минуту, которая казалась последней в жизни, хотелось говорить с богом. Славословить видимое, ловить и запечатлевать его. «Господи, - шептал я. – Благодарю тебя за то, что ты кладешь краски так густо, что ты сделал меня художником, что творчество – твоя школа, и что всю жизнь ты готовил меня к этой ночи». Я ликовал и плакал от счастья». Не знаю, каким будет мой последний час и последняя минута, но я бы хотел, чтобы они тоже были радостными… Не даром для монаха праздник – это день смерти, а не день рождения.

«А если уж вы орете, то не все на один голос»

- Но Пастернак не был монахом. И его жизнелюбие – самое общее место «пастернаковедения».

- Но у него правильное отношение к смерти. Жена моего друга – врач, много лет работала на «скорой». Она видела, как умирают люди… Я спрашивал у нее: «Есть ли те, кто не боятся? Кто умирает и чувствует переход в иной мир?» Она сказала: «Нет, боятся все, без исключений». Но если к смерти правильно относиться, то ничего плохого-то в ней нет. А у Пастернака было христианское воспитание, он хорошо знал церковную службу. И с точки зрения богословия его евангельский цикл из «Доктора Живаго» безупречен.

Его как-то на Западе спросили – как он относится к вере, религии? Они же любили такие провокационные вопросы задавать. И Пастернак ответил: «Я не знаю. Но мне нравится думать, что у этого мира есть режиссер, и что в его спектакле мне отведена своя роль».

- В вашей программе будут только стихи Юрия Андреевича Живаго?

- Не из романа только одно стихотворение: «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Такой эпиграф, что ли… Хотя эпиграф есть, это высказывание самого Пастернака: «Дарование учит чести и бесстрашию. Потому что оно открывает, как сказочно много вносит честь в общедраматический замысел существования». Он это очень рано и быстро понял. Когда в 1936-м году в газете «Правда» появляется статья против Шостаковича, начинается кампания против формалистов, Пастернак публично выражает свое несогласие с этим – на московском собрании писателей. Что это было – смелость, глупость? Но он не боялся. И хотя уже был велик и знаменит, его речь не была опубликована. В «Литературной газете» была процитирована только одна фраза: «Не орите! А если уж вы орете, то не все на один голос. Орите на разные голоса».

- Насчет отсутствия страха – спорно.

- Конечно, но всё дело в том, как этот страх преодолевать: кого-то он парализует, кого-то нет. Кто-то преодолевает соблазны, а кто-то нет.

- Особенно если вспомнить «нобелевский период»: какая рифма, кстати, с нашим временем, с отношением к премии Алексиевич.

- Есть запись доклада Семичастного (тогда – секретарь ЦК ВЛКСМ, позже – председатель КГБ) каком-то на съезде. Скотская совершенно речь: «…если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал». Опорочил нашу родину, нашу революцию… Это жуть. И у Галича это очень точно было описано:

А зал зевал, а зал скучал:

Мели, Емеля,-

Ведь не в тюрьму и не в Сучан,

Не к высшей мере.

И не к терновому венцу

Колесованьем,

А как поленом по лицу-

Голосованьем.

Ну и далее: «Мы поименно вспомним тех, кто поднял руку».

- Как ненадолго нас хватило. Человеческой жизни не прошло еще с тех пор, как травили Пастернака.

- Смысл жизни каждый понимает по-разному. Но все равно он есть. Так, как его излагает Иисус в Евангелии. Откуда, кстати, взялась фамилия Живаго? Когда Иисус спрашивает у учеников: за кого вы почитаете меня? Петр отвечает ему: «Ты Христос, сын Бога живаго». Живаго — значит, живого... Одно из ранних названий романа «Смерти не будет». И там был эпиграф из Откровения Иоанна Богослова: «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти уже не будет, ни плача, ни вопля, ни болезней уже не будет. Ибо прежнее прошло». Смерти не будет… У меня так программа называлось вначале.

- А почему поменяли?

- Потому что «Свеча горела на столе» не менее сильно. Свеча — это символ человеческой жизни. Пока она горит, жизнь есть.

Беседовала Елена Ширяева

Источник: Псковская Лента Новостей


Copyright © 2015 Виктор Яковлев
Свидетельство о публикации №201510313755
опубликовано: 31 октября 2015, 23:02:30
 
Стелла Астрова
2 ноября 2015, 22:02:17
Очень хорошее интервью! Мне близка эта мысль: "Не надо заботиться о присутствии своей индивидуальности, не надо заботиться о том, чтобы себя выразить. Постарайся выразить автора. В данном случае – я исполнитель, я выражаю Пастернака, который был озабочен тем, чтобы бог у него присутствовал".
Виктор, успешного Вам выступления!
Нравится (2)  |  Не нравится (0)
Виктор Яковлев
2 ноября 2015, 22:36:57
Спасибо, Стелла! Отрадно, что мы единомышленники во многом!
Нравится (3)  |  Не нравится (0)

Чтобы добавить комментарий, зарегистрируйтесь или авторизуйтесь.